Чёрная кошка в оранжевых листьях - [2]

Просить!

А служить Ему как? Вот уйти в монашество… И все равно, не знаю, нужно ли Ему такое служение?

Не мудрее ли, как Альберт Швейцер?

Словом, вера — это очень личное, личный секрет каждого… Так сегодня утром я успокоила маму, потому что Д. звонит и говорит часами, а мама боится ее перебить. Гнева Божьего боится, наверное… Д. же так хвалится отмоленным и вымоленным, что даже ангелам должно быть за нее стыдно…

* * *

Моя первая осознанная картина — «Герника» Пикассо. Боялась на нее смотреть. И потом — Куинджи «Ночь на Днепре». Просто обожнювала…

А потом уже, когда болела, рассматривала открытки — мама в детстве и юности собирала Третьяковку, Эрмитаж, Дрезденскую галерею и Лувр прямо по залам.

У нас дома было около десяти обувных коробок с такими открытками. Какое было время: обложишься коробками с открытками, книгами… Лежи, болей. Даже не помню, чтобы я днем, пусть с высокой температурой, спала. Нет, жаль было такого времени — одна, байковая пижама, горло замотано платком из козьего пуха, тепло, тихо, только часы тикают. Мамины часы со слоном. Ночью в темноте он светился, этот слоник.

* * *

Кроме обычной школы, мама работала еще и в вечерней. Иногда она брала меня с собой, и я тихо сидела на задней парте и рисовала или читала. Молчала, даже когда хотелось выйти, боялась маминого гнева.

А вообще, меня часто оставляли дома одну. Верней, с няней Полиной, но Полина всегда куда-то бегала, не всегда отпрашиваясь у родителей.

Однажды (видимо, я опять была больна) зимой мама, уходя, поставила передо мной маленький стакан с молоком, а на блюдечко положила таблетку. А на столе стояла, по-моему, радиола, а на ней — часы с тем самым зеленым слоником, который светился в темноте… Вот на эту радиолу рядом с часами и было поставлено молоко и блюдце с таблеткой. Мне было, наверное, лет пять-шесть. Мама сказала, когда эта стрелка будет тут, а эта тут, надо выпить таблетку и запить молоком. Обычно лет до шести, пока не научилась читать, оставаясь дома одна, я тихо плакала — боялась, у меня было очень хорошее воображение. Особенно когда отключали свет. А тут мне дали задание. И я уселась за стол, положила подбородок на сложенные ладони, как собака, и стала следить за стрелками. А они совсем не двигались. Я не знаю, сколько я так просидела, следя за часами, но все время думала, что вот-вот выпью эту проклятую таблетку — и тогда уже начну плакать, а сейчас мне некогда. Мне обязательно надо выпить таблетку, когда эта стрелка так, а эта — так. И никак иначе. Мама мне велела, и я обязательно должна, а иначе… Ну, я не представляла дальше, что иначе. Наконец, через сто с лишним лет, когда одна стрелка стала так, а вторая — так, я быстро положила таблетку в рот и запила молоком, а молоко остыло, и я нахлебалась гадкой пенки — было очень противно, но мне даже не пришло в голову, что это можно выплюнуть! Потом я огляделась, и тут постучали — это пришла няня Полина, но я-то не знала, я сначала посидела тихо, а потом отвалила нижнюю губу и стала плакать, как обычно… Но это напряженное ожидание, что я могу не заметить, как одна стрелка станет так, а другая — так, что могу не успеть, и будет иначе, оно до сих пор свежо, и этот дискомфорт ожидания я и сейчас ощущаю таким холодком в животе…

* * *

Чудеса близко. Иногда слышен звон, приближение чего-то, видна какая-то вибрация в воздухе… Со мной они происходят, и тогда я думаю, что кто-то их для меня устраивает… Кто-то.

ИЗ ПАПКИ «РАССКАЗЫ И РАССКАЗИКИ»

У РОЯЛЯ

— Строч-чит пулемет-чик

За синий платочек…

Знаменитая Клавдия Шульженко эффектно поднимала красивую руку с синим платком. Но не это, не это потрясало мое свежее детское воображение. Я пережидала всю песню, а потом первую серию низких поясных поклонов. А потом — вот! Вот оно! Изящный жест левой руки в сторону и чуть назад:

— Ак-компаниатор Да-а-вид Ашкенази!

Сколько раз у зеркала я одновременно небрежно и изящно отводила руку в сторону и чуть назад и произносила как заклинание:

— Аккомпаниатор Давид Ашкенази!

Вот тогда во мне и родилась уверенность, что мне нравится не петь, не танцевать, не играть на фортепьяно, хотя я все это делала неплохо, — а объявлять! Я мечтала быть объявлялой.

Однажды я поделилась этой мечтой со своей учительницей музыки, и она устроила мне дебют. Добрая душа, если б она знала, чем это закончится…

Мне поручили вести концерт выпускников нашей музыкальной школы. Благо голос у меня был звонкий, а дикция четкая. На прогонах концерта в школе и вечерами дома я торжественно объявляла всех исполнителей, композиторов, произведения, инструменты и педагогов. Я все это вызубрила наизусть и несколько ночей подряд будила свою сестру воплями: «Выступает аккомпаниатор Давид Ашкенази!»

Сложность была в том, что когда я объявляла аккомпаниаторов, то после первого слова останавливалась, сглатывала и мысленно подставляла вместо прочно засевшего в памяти маэстро Ашкенази фамилию выпускника, а потом уже объявляла ее вслух.

— Начинаем! Кан-церт! Выпускников! Музыкальной школы номер три! — заученно заголосила я под грохот собственного сердца.

Все шло прекрасно: выпускники волновались, вытирали платками пальцы, лбы и инструменты, а я была спокойной и самой главной. Все спрашивали меня: «А когда я? А когда я?»