Черная книга: Таинственные люди и необыкновенные приключения - [10]

— А именно?

— Завтра пожалуйте к нам на торжество.

— Что такое?

— Завтра первое сентября — начало учения.

— А-а! Значит, будет молебен; рано ли начнется?

— Да часов в десять, дело за вами.

— Хорошо, непременно будем. Эй, Настя, поди-ка сюда!

Вошла работница.

— Что прикажете, Николай Петрович?

— Позови-ка сюда старосту.

Через несколько минут она вернулась и доложила, что староста пришел.

Николай Петрович вышел в переднюю.

— Вот что, Степан Тимофеич, — сказал он ему, — поездку в Воскресенское за пильщиками на денек отложим, а ты завтра часов в семь поезжай в Успенское к торговцу Степанову; видишь ли, начало учения в школе; будет молебен, соберутся ребятишки, надо им гостинцев, так скажи ты Степанову, чтобы отпустил пуд конфет, пуд пряников и пуд орехов. Да пусть развесит все в восемьдесят пакетов, по полфунта, значит, того, и другого, и третьего в каждый. Работу задаю ему немалую, ну так пусть его поставит всех приказчиков на ноги. Понял?

— Понял, понял, Николай Петрович, да ведь прошлый год тоже самое было, стало быть, он помнит.

— Ну, а деньги я ему завезу сам, так как буду там на молебне в школе.

Староста ушел, а Николай Петрович крикнул снова Настасью.

— Вот что Настя, — сказал он явившейся бабе, — принеси наверх огня и приготовь там закуску, сама знаешь, что надо, да винца не забудь.

— Хорошо, все будет готово.

— А потом часа через два готовь ужин. Когда он будет готов, позови нас.

— Ладно, ладно, батюшка, все сделаю.

Николай Петрович вошел в столовую. Там учитель и Навроцкий вели оживленную беседу, а батюшка тем време-ном наслаждался созерцанием синего пламени пунша.

— Так вот, Миша, завтра мы с тобой будем на деревенском, детском празднике.

— Очень рад, я уже дал Михаилу Павловичу слово; приглашал было его с собой на охоту, а он говорит, что и ружья-то не брал в руки сроду.

— Ну, мы с ним дичинкой-то поделимся.

— Да я и так вам очень благодарен, Николай Петрович, — говорил учитель и, обратясь к Навроцкому, добавил: — Верите ли, Михаил Александрович, мяса не приходится покупать: едим здесь царскую дичь.

— Ну, друг мой, это только осенью, а по летам-то на этот счет плоховато.

— А зимой зайцев жарим, тоже штука невредная.

Появилась Настасья и доложила:

— Готово, Николай Петрович.

— Пожалуйте, господа, возноситесь — пригласил он гостей, указывая ход на лестницу в мезонин.

— А, в храм поэзии и искусства, — молвил батюшка, — это хорошо.

— С благоговением, господа, — вставил Михаил Павлович, замыкая шествие.

В мезонине, вблизи балкона, выходящего в сад, накрыт был стол белоснежной скатертью и уставлен множеством всевозможных вин и закусок.

Вся огромная комната освещалась одной только лампой, стоящей на столе, так что большее ее пространство было в полумраке.

— Господа, — воскликнул Николай Петрович, — я давеча сказал моему другу, что сегодня на радостях напьюсь по случаю его приезда: два года с лишком не видался. Рад, что и вы здесь и впредь прошу без церемонии. Батюшка, с вашего благословения, — сказал он, наливая рюмки.

Николай Петрович, обыкновенно скромный и мало пьющий, быль неузнаваем. Пил он, действительно, как никогда; гости тоже от него не отставали.

Но вот он поднялся и направился к переднему балкону.

— Пошел за впечатлениями, — шепнул Михаил Павлович Навроцкому, — это всегда бывает с ним, когда в ударе.

— Господа, — воскликнул Николай Петрович, отворяя дверь на балкон, — посмотрите, какая чудная, божественная ночь!..

Все вышли на балкон.

Ночь была действительно божественная. Луна сияла уже высоко, отражая бледный свой лик в зеркальной поверхно-ти спящего озера. Звезды мириадами усеяли бездонное небо и, время от времени, прорезая полсвода, некоторые из них стремглав падали в бездну.

Тихо, торжественно было кругом и эта таинственная тишина нарушалась лишь отдаленным гулом мельничных колес да шумом падающей воды из озера.

— Вот, господа, созерцая эту чудную, великую картину, действительно сознаешь всю сущность нашей мелочной жизни и невольный трепет благоговения наполняет сердце, заставляя содрогаться пред величием Непостижимого Творца вселенной.

Все в глубоком безмолвии слушали восторженную речь поэта, проникаясь в тоже время сознанием справедливости его слов.

Долго любовались они величественным зрелищем необъятной мировой картины. Наконец Николай Петрович сказал:

— А не спеть ли нам, господа, что-нибудь подходящее настроению?

— «Коль славен наш Господь в Сионе», — молвил Михаил Павлович.

— Вот-вот, действительно это идет, — восторженно воскликнул Николай Петрович, — великий композитор, вероятно, чувствовал все величие Творца при созерцании подобной же, как в нынешнюю ночь, картины, и воплотил свои мысли в дивных звуках чудной, божественной музыки. Идемте, господа.

Все вошли в комнату.

Николай Петрович сел у пианино; Михаил Павлович величественно встал у противоположной стены близ окна, а батюшка и Навроцкий уселись неподалеку на стульях.

Раздался торжественный могучий аккорд и, как волны бушующего моря, прокатился, теряясь в пространстве, и замер.

Потом мягко, едва внятно, подобно легкому дуновению ветерка, пронеслись: «Коль славен» и воображение унеслось в небеса, где раздаются немолчно песни ангелов, восхваляющие Создателя.