Черная-черная простыня - [11]

– Значит, так: сегодня суббота. В школу не надо. Давай отоспимся и часа в два-три встретимся, – сказала Анька.

У нее уже слипались глаза: вторая бессонная ночь, проведенная в таком расчудесном месте, как кладбище, давала себя знать. Ей вдруг стало все равно – попадут они следующей ночью в цепкие тонкие руки мертвого палача или не попадут. Осталось только одно желание – закрыть глаза и заснуть...

Оставив велосипед в общей на три квартиры прихожей, Анька скользнула в коридор, а оттуда в свою комнату. Свет повсюду был потушен, стало быть, родители ее не хватились.

Раздевшись, Иванова юркнула под одеяло и закрыла глаза. Проваливаясь в сон, она продолжала видеть расплывшиеся черты палача и его седую, прилипшую к влажному лбу челку, огибавшую жирную бородавку...

Тем временем, оставив велосипед в гараже, Филька скользнул в подъезд и повернул в замке ключ. Увидев в освещенном коридоре массивный силуэт, он вначале испуганно отшатнулся и лишь потом узнал прабабушку Надю. Она стояла, подбоченившись, и сурово смотрела на него.

– Ты где был? – спросила прабабушка Надя.

Филька что-то пробормотал, уверенный, что его таки застукали. Неужели еще и с родителями объясняться? Тоска затопила его. Однако прабабушка Надя поняла его бормотание по-своему.

– Молодец! Утренняя пробежка – вот что дает человеку бодрость, свежесть и долголетие! Ничего не может быть лучше, чем пробежка на рассвете! – тведым и громким голосом сказала прабабушка и, погладив Фильку по голове, отправилась к себе.

Ее посвежевший правнук с усилием подтащился к кровати и, не раздеваясь, упал на нее лицом вниз. «Пустоголовый барабан! Пробежка на рассвете!» – сказал он себе и заснул.

2

Первым, кого увидел Филька, когда проснулся, был Петька. Мокренко сидел рядом в кресле и, морща лоб, что-то сосредоточенно читал. Это «что-то» было отпечатано на двух смятых листах и, вероятнее всего, являлось ксероксом, который долго и неаккуратно таскали в кармане.

– Дрых? – снисходительно поинтересовался Петька, отрываясь от чтения.

– Чего? – спросонья не сразу сообразив, о чем он, переспросил Филька. А когда понял, то подумал: чего спрашивать, когда и так видно.

– А я вот в библиотеке был, в той, в нашей. Вот отксерил кое-что, – с особым таинственным выражением сказал Мокренко.

Филька мигом проснулся. Петька Мокренко и библиотека – это уже само по себе была нелепица, несопоставимые понятия, вроде как «пожарная машина» и «гриб-мухомор». Однако зачем-то пошел же он туда, чем в очередной раз явил миру, что на свете всегда есть место чуду.

– Продолжаю... – сказал Мокренко. – Мы пошли в архив и стали смотреть городские газеты за 1906 год. «Губернские ведомости» – вот как она называлась. Желтенькие такие листки, выцветшие. Буквы так стиснуты, что и не прочитаешь толком, фотографий нет, карикатур нет, и всюду эти... как их там... твердые знаки, короче. Ну да ладно, это побоку... Мы пролистали «Ведомости» – штук, наверное, тридцать, пока наконец не наткнулись на одну заметку. Потом пролистали еще газет двадцать – и там нашли еще статеечку по тому же вопросу... – Петька интригующе замолчал и взмахнул своими ксероксами.

Филька терпеливо ждал продолжения.

– Погоди... А ты объяснял библиотекарше, зачем это тебе? – с внезапным подозрением спросил он.

– Не-а, – отмахнулся Петька. – Разве о таком говорят? Взрослые – они во все это не верят. Им пока втолкуешь, из ушей пар повалит.

– А она не спрашивала?

– Спрашивала. Но я сказал: типа, гуляли с другом по кладбищу и увидели камень. Стало интересно, почему такая надпись, заспорили, вот я и пришел выяснять, – сказал Петька, очень довольный своей хитростью. – Так вот... типа, в нашем городе в начале двадцатого века жил один репортер, Федор Шампанеев. Мне про него библиотекарша рассказывала: куча детей, жена больная, теща тоже... не то чтобы больная, но целыми днями на печи сидит и глазами поочередно мигает – то правым, то левым. Так вот, чтобы всю эту ораву прокормить, он целыми днями бегал по городу – брал интервью, писал заметки, статьи, репортажи – почти что один делал всю газету. Фигура всему городу известная – сам тощий, любопытный, длинноногий, на язык острый как бритва. Например, нужна ему мука или там масло – он идет к лавочнику и говорит: давай, я напишу, мол, какая у тебя отличная лавка, чтобы все к тебе ходили покупать, а ты за это мне муки дашь, масла или там еще чего-нибудь.

– А если лавочник не давал? Ну говорил, скажем: «Иди отсюда, не надо про меня писать!»

– «Хорошо, – говорил Шампанеев. – Я ухожу. Не надо, так и не надо». Он уходил, а на другой день в газете появлялась заметка: что, мол, в лавке Прохорова тухлыми продуктами торгуют и вообще – холеру подхватить плевое дело... Обыватели пугались и в эту лавку больше не ходили, по другой стороне улицы ее огибали. Лавочник начинал нести жуткие убытки и рвал на себе волосы, если они еще были, что прогнал репортера. Еще день-два, и он бросался к Шампанееву с подарками, только чтобы тот написал опровержение.

– Ну и жулик же был этот Шампанеев!

– Почему жулик? Вообще, да, жулик, но ведь и лавочник-то тоже был тот еще жук, а у Шампанеева полный дом детей – всех кормить надо, а сам он бедный. Дом в три окна и три пары сапог на семь человек. Библиотекарша говорит: он был очень хороший журналист, с крепким пером, дотошный: если мы что-то теперь и знаем о городской жизни того времни – так только потому, что он написал.