Черная башня - [96]

А когда лодка исчезает за излучиной реки, мне начинает казаться, что рядом со мной стоит отец. Потому что фраза, сложившаяся у меня в голове, предназначается именно ему.

«Мы сделали это. Мы завершили дело, которое ты начал».

Глава 50 ПРОДЕЛКИ СПЕЦИАЛИСТА ПО ДОКУМЕНТАМ

Наконец становится ясно, что доктору пора подыскивать себе жилье.

Конечно, мамаша Видок позволила бы мне оставаться в ее доме так долго, как я пожелал бы, но я не хочу злоупотреблять гостеприимством доброй женщины — да и ее сын этого не допустит. Соответственно, он обращается в Министерство юстиции с петицией, в которой просит вознаградить мое преданное служение короне. Ответ не заставляет себя ждать: двести франков в хрустящем конверте. Не проходит и недели, как я становлюсь счастливым обладателем трех комнат, двух костюмов, золотой цепочки и новехоньких сапог. А также — моя гордость — желтых вечерних перчаток.

Чего мне недостает, так это будущего. Настоящее же вполне приемлемо. Я часами брожу по комнатам, наслаждаясь деталями. Деревянные расписные панели, резьба с позолотой. Наборный инкрустированный столик. Украшение столовой — старинный персидский ковер, приобретенный у мамаши Гоше на улице Фигье-Сен-Поль. Изучению этого ковра я посвящаю отдельное утро: разглядываю каждую арабеску, каждый лепесток, с особым наслаждением останавливаясь на глубоком пурпуре центрального медальона.

Поначалу мне кажется, что новизна моих приобретений мне нравится. Потом я понимаю, что именно эта новизна вселяет в меня беспокойство. Вдруг вещи исчезнут так же внезапно, как и появились?

Однажды в начале июня, после обеда, когда я разглядываю туалетный столик японского фарфора, без предупреждения является Видок. Свои собственные наградные он использовал с толком: на нем летний костюм из легкого английского полотна, в руке трость с серебряным набалдашником. Видок так благоухает одеколоном, что его природный запах почти не ощущается. И есть в нем еще что-то: назовите это убежденностью. Он держится как человек, для которого обладание предметами роскоши естественно.

Едва заметно хмурясь, он обходит мое жилище, с бесчувственностью мясника тыкая в вещи, вызывающие у него интерес.

— Неплохо, — заключает он. — Стены, правда, пустоваты. Но ничего, я познакомлю вас с торговцами, которые помогут это исправить.

Улыбаясь, я предлагаю ему бренди.

— Почему бы вам не продать мне портрет баронессы? — спрашиваю я.

К моему удивлению, он недовольно кривится.

— Не сейчас, — бормочет он. — Портрет нужен мне как доказательство.

— Доказательство?

Усевшись за обеденный стол, он делает глоток бренди, несколько секунд держит напиток во рту и шумно проглатывает.

— Я кое-что разузнал, Эктор.

— О баронессе?

— Не столько о ней, сколько о Фелисите Нуво.

Я ошарашено смотрю на него.

— О прачке?

— Совершенно верно. Той самой, с больным ребенком по имени Вергилий, помните? Не скрою, чтобы ее разыскать, нам пришлось вывернуться наизнанку. Когда она в девяносто пятом году покинула Париж, то словно растворилась. И мальчик тоже. Однако нам удалось-таки узнать пару любопытных деталей относительно ее карьеры. По-видимому, прежде чем стать прачкой, она была горничной у знатной дамы. Из благородного семейства. Хотите знать, какого именно? — Он лукаво улыбается. — Барона и баронессы де Прево.

Сперва мне хочется рассмеяться. Потом — удариться в слезы.

— Но это невозможно, — говорю я.

— Я тоже так подумал. Но потом поговорил со старыми слугами де Прево. Они хорошо помнят Фелисите. Помнят, что она была хорошенькой. И служила у баронессы недолго. Точных обстоятельств никто не приводил, но у них в памяти отпечаталось, что уходила она с младенцем на руках.

Улыбаясь уголком рта, он разглядывает дно стакана.

— Кто отец, нам, разумеется, никогда не узнать. Да и… — Он пожимает плечами. — Нельзя быть до конца уверенным и насчет матери. Образ Фелисите ни у кого не ассоциируется с семейной жизнью.

Отвернувшись, я смотрю в окно. Первая волна летней жары, прокатившись по улицам, покрыла все тусклым осадком. Пара учеников пекаря окатывают оштукатуренный фасад холодной водой из ведер. Старик, в рубахе с пятнами пота, надтреснуто крякнув, оголодавшим хищником набрасывается на жареную картошку.

— Не думаете же вы, что это был ребенок баронессы? — говорю я.

— Я не знаю, что думать.

— Даже если… если вообразить, что такое возможно, женщина ее положения рожает незаконнорожденного…

— Как раз в этом нет ничего нового.

— … все равно невозможно представить, что она бросит ребенка. Оставит прозябать в нищете. Такой поступок пристал чудовищу, а не женщине.

— Эктор, вы исходите из предпосылки, что у нее был выбор. Но не забудьте, шла Революция. Баронессе пришлось бежать из страны. Она лишилась имения, утратила фамильные драгоценности. Она не располагала средствами на ребенка, как бы того ни желала.

— Нелепость! — Я яростно трясу головой. — Если так, то кто угодно мог быть матерью этого ребенка. Так же как и отцом…

И тут я вспоминаю. Прощальные слова баронессы: она произнесла их перед тем, как сесть в лодку.

«Я позабочусь о нем. Как о собственном сыне».

Как о собственном…

— Нет, — шепчу я. — Нет, это всего лишь странное совпадение. И только.