Черная башня - [91]

— Эктор, — взывает Видок, взмокший от усилий, требующихся, чтобы удержать больного, — нельзя ли побыстрее?

На этот раз, слава богу, удалось обойтись без дегтя. Жгут замедляет кровотечение настолько, что становится возможным лигировать сосуды. Шарль же, после дополнительной дозы опиума, погружается в беспокойный сон.

В течение двух дней температура у него неуклонно растет, изредка падая лишь для того, чтобы повыситься снова. Опять кровопускания, опять пиявки. Новые простыни, разрываемые герцогиней. Еще перевязки. Она прикладывает охлаждающие компрессы ко лбу Шарля, на самые безумные его вопли отвечает хрипловатым воркованием. Ее даже не передергивает, когда на второй день он исполняет — трижды — ту самую непристойную песенку, которой угощал в достопамятную ночь нашего веселья пале-рояльских проституток.

Все же по большей части его репертуар состоит из стонов и воплей. Однажды ночью я, разбуженный душераздирающим криком, срываюсь с койки и бросаюсь к его постели. К удивлению, он, впервые за последнее время, спит безмятежным сном праведника. Секундой позже темноту прорезает новый крик, пронзительнее первого.

Я зажигаю лампу и крадучись выхожу в коридор. Дверь в комнату Видока приоткрыта примерно на тридцать сантиметров, и в просвете я вижу довольное лицо распростертой на постели обнаженной Жанны Виктории. Сверху на нее навалился великий Видок, заросший шерстью, всепоглощающий, божество в облике человека.

Я слишком ошарашен, чтобы сообразить отвернуться или хотя бы спрятаться. Донельзя учтиво, Видок цедит голосом сытого котяры:

— Прикрой-ка дверь, малыш.

Когда он спускается к завтраку на следующее утро, я сижу, ковыряя вилкой омлет с сыром и луком. На все вопросы о состоянии пациента отвечаю односложно и не желаю встречаться с ним взглядом.

— О-хо-хо, — вздыхает он. — Дуемся? Не знал, что должен спрашивать разрешения у вас, прежде чем трахнуть женщину в собственной кровати.

— Она не просто женщина.

— Что правда, то правда! — Он ухмыляется во весь рот.

Я толкаю масленку в сторону Видока. Бросаю в него салфеткой.

— Пообещайте мне одну вещь, — говорю я.

— Какую?

— Вы правильно поступите с ее ребенком.

— С ребенком?

— Ну да, с младенцем, девочкой. Помните, в квартире Пулена?

Он смотрит на меня во все глаза.

— Младенец умер от оспы, Эктор. Не прошло и десяти дней с тех пор, как мы у них побывали.

— Но она… нет, Жанна Виктория сказала, что ребенок с ее братом. В Исси.

— Ну да, там они оба и лежат. Кому знать, как не мне, я оплачивал похороны. Ну, хватит, не надо так смотреть. Жанна Виктория сделана из материала покрепче, чем любой из нас. Она выдержит.

Перед моим внутренним взором вспыхивает образ: ее лицо в темном переулке, когда она стояла над скулящим Гербо. Мелкие острые зубки посверкивают в лунном свете. Свирепая красота. Что правда, то правда: в жизнестойкости этой особы сомневаться не приходится.

— Вопрос в другом. — Видок роняет голову на руки. — Выдержу ли я?

В тот вечер я не дохожу до кровати — засыпаю прямо в кресле. Проваливаюсь в бездонный сон, из которого впоследствии не могу ничего вспомнить. Мамаше Видок наутро приходится трясти меня добрых пять минут, чтобы разбудить.

— Доктор, — зовет она. — Жар спал.

Час спустя, когда появляется герцогиня, Шарль впервые за весь послеоперационный период сидит в постели. На одеяле стоит горшок с геранью. Между редких зубов выпирает оранжевая плоть десен. Глаза у него василькового цвета.

— Доброе утро, Мари.

Она присаживается на постель. Берет в руку его ладонь и прижимается к ней лбом.

— Мне не верится, — говорит она позже в беседе со мной. — Он стал прежним собой…

Как странно эти слова звучат в ее устах. «Прежним собой». Мужчина, с которым она знакома не более двух недель. Мальчик, которого она не видела двадцать четыре года.

Мы сидим с ней в гостиной Видока и пьем кофе — правда, она, в своем смятении, на это не способна. Она поднимает чашку… и опускает ее. Это повторяется из раза в раз, словно танталовы муки.

— Интересно, — произносит она. — Брат почти ничего не помнит про эшафот и гильотину, но при этом подробно рассказывает об увиденном по дороге. Он говорит, что вы его… каким-то образом усыпили. Но при этом он словно бы и не спал. И тут он совсем начинает путаться, но одно повторяет снова и снова, и в этом он совершенно уверен.

— И в чем же?

— В том, что вы спасли ему жизнь.

У меня в горле зарождаются самоуничижительные фразы, но она кивком избавляет меня от необходимости их произносить.

— Скажите мне, что вы сделали.

Я никогда не обсуждал свои исследования с кем бы то ни было. И сейчас я впервые, очень осторожно упоминаю имя Месмера. Сорок лет назад этот врач из Вены пророчествующим мессией снизошел на Париж, на пухлом облаке скандала в качестве средства передвижения. Месмер проповедовал теорию животного магнетизма и брался за самые безнадежные медицинские случаи. Прикладывая к телу больного магниты, он совершал над человеком таинственные пассы руками — и тот невероятным образом исцелялся.

Врачи традиционных направлений посмеивались над ним, а после того, как Медицинская школа объявила его мошенником, Месмер убрался восвояси. Но факты исцеления говорили сами за себя, и постепенно сформировалась группа парижских ученых, считавших, что несомненную терапевтическую эффективность действий Месмера следует рассматривать отдельно от сопровождавшего лечение сомнительного трюкачества.