Через триста лет после радуги - [24]

К весне стало хуже… Просто неизвестное десятое чувство подсказывало, что стало хуже. Без всяких видимых причин. Они много пили в то время. Почему-то каждый вечер настроение минуты подсказывало им выпить. По утрам Саньку смешила обывательская, банальная, коридорная истина его жизни: «Раз торгуешь — значит, воруешь, раз воруешь — значит, пьешь».

Брат Сема недаром считался отчетливым мужиком. В один из вечеров, он не повел Саньку в ресторанную помпу, а они просто пошли по улицам, прошли по Каланчевке к скверику, где от нарисованных тушью деревьев шел тревожный весенний запах. По дороге они взяли в гастрономе бутылку водки. Брат Сема кивнул на заведение с надписью «Буфет». В буфете было пусто. Только в углу сидели два охотника с рюкзаками и зачехленными ружьями, с помятыми от лесных ночевок лицами. Они вдумчиво обсуждали двустволку какого-то Федора.

Брат Сема повернулся к Саньке:

— Ну?

— Плохо, — сказал Санька. Буфетчица принесла им чистые стаканы и по бутерброду с краковской колбасой.

— Все просто, Саня, — сказал брат Сема. — Чтобы жить, нужен рубль. У умного есть безопасный рубль. У жадного есть впереди тюрьма. Ты этого боишься?

— Боюсь, — сознался Санька. — Сегодня с Володькой магнитофоны сбывали, даже руки тряслись, до чего я боялся.

— Мне наплевать, кем я буду в десятом перерождении, — сказал брат Сема. — Коровой, зайцем или министром. Я сейчас хочу жить свои шесть десятков. Через двадцать лет от меня будет могильный холмик. Скажи, учившийся в институте брат, какую проповедь из какой газеты поставишь ты мне против этого факта?

В тусклом свете единственной лампочки лицо брата Семы казалось усталым. Походил он сейчас на киношного благородного проходимца. Охотники уже кончили обсуждать Федорово ружье и начали врать друг другу, изредка прерываясь: «А может, еще сообразим одну?»

— Я вам соображу, — сказала буфетчица из-за стойки.

— Не знаю, — сказал Санька. — То, что деньги нужны, — это так. А дальше?

Они выпили.

— Хоть это ты понял, мой младший брат, — сказал, выдохнув водку, брат Сема.

— Сегодня мы с Вовкой хорошо взяли, — сказал Санька. — По-другому бы. Вот как у тебя. Безопасно.

— А ты езжай на Север, — сказал брат Сема. — Там платят. С деньгами будешь, и руки не дрожат. — Он снова разлил водку.

— И поеду, — неуверенно сказал Санька. — Тут от одной директорской ухмылки подохнешь. Вовка говорит, что его скоро посадят.

— Смотри, Саня, — раздумчиво сказал брат. — Знай, что я у тебя всегда есть. Но ты ведь сам себе не веришь, что поедешь…

Так Санька Канаев через два месяца разнообразных мытарств очутился в затерянном среди снегов и тундры районном поселке, и в какой-то комнатушке мощный дядя в полярном костюме окинул одним взглядом городскую Санькину фигуру и коротко определил: «Завалящий. На Кертунг».

4

Начальнику отдела кадров управления было столько же лет, сколько и Саньке Канаеву. И этот симпатичный заика-сверстник бестрепетной рукой вывел в его трудовой книжке: «Уволен по статье 47, пункт «г». Вывел и Муханову.

— А вы думали как, дг’узья? — спросил их начальник отдела кадров беззлобно.

— Кг’ыса ты канцелярская, — ответил ему Муханов.

Они вышли в коридор и несколько минут постояли молча. В коридоре шла непонятная для посторонних суета. Приземистый парнишка с циркульным, заросшим белесым пухом лицом протащил ворох спальных мешков и исчез в комнате-клетушке. В комнатушке сразу взревели мужские голоса, и оттуда высыпало человек десять, кинулись на улицу, и — «посторонись!» — понесли с шумом и гиканьем консервные ящики, мешки, кипы брезента. Из окованной железом двери вышагнул высокий парень в великолепном черном костюме. В руках у парня была, винтовка и несколько обойм с патронами. Этому завтра в тундру. С противоположного конца коридора шел грохот пишущих машинок. Там у дверей машбюро толпились с пачками исписанных листков начальники партий: гнали последние главы зимних отчетов. Через две недели управление должно опустеть.

— Пойдем, — сказал Санька. — Нам здесь не светит.

— Да, — ответил Муханов. — И я, знаешь ли, хочу вина.

Они поселились в сорокакоечном бараке гостиницы, где дежурная, закутанная в шерстяной платок от макушки до пяток, не спрашивала ни паспортов, ни виз, а просто брала пятерку аванса из расчета 70 копеек в сутки. В бараке были грязно-розовые стены и грязный пол, но в середине топилась углем громадная железная печь, и здесь давали настоящую кровать с пружинной сеткой, чистым, проглаженным бельем и двумя зелеными шерстяными одеялами. Здесь жили командированные, женщины, дети, все те, кто куда-то двигался или чего-то ожидал в этих кочевых краях.

Они пили — гнусный перемороженный вермут. И с каждым стаканом на лице Муханова поселялось все больше недоумения: «Трудовая у меня ни одного перерыва не имеет — раз, приехал я сюда, конечно, за деньгами — два. И что же получается, Саня?»

— Есть у меня брат в Москве, — сказал Санька. — Шаг на телеграф, и монета готова. — Муханов молчал.

— Монету в карман, — продолжил Санька, — и билет на самолет. Со стюардессой позаигрывал — уже в Москве. А?..

— На, глотни, — сказал Муханов.

— Не пропадем, — не очень уверенно сказал Санька.