Через триста лет после радуги - [23]

Никто не сказал им вслед обидных слов, никто не отвернулся от протянутой на прощание руки. И почти все улыбнулись, когда Колька Муханов обнажил огненную голову и сказал своим неповторимым баском последнее: «Салют!» Здесь все были мужского пола и была весна. Весной каждый сам выбирает себе дорогу.

Они шли по тракторному следу, ежеминутно поправляя за спиной неловкие чемоданы. Зимние ветры выдули снег, оставив только спрессованные гусеницами колеи. Идти по ним было неудобно. Жесткие, как гипс, казенные валенки болтались на ногах. И спины их чувствовали, как с каждым шагом удаляется Кертунгская разведка с оборванными ветром оленьими шкурами на балках, с пробитыми дробью и пулями печными трубами, с хламом и уютом прожитой зимы.

Им надо было пройти шестьдесят километров до автотрассы на прииск. Они не знали еще, что через несколько часов выбьются из сил и будут тщетно искать хоть кусок дерева, чтобы вскипятить чай в жестянке, взятой по совету бывалых ребят. Не знали, что днем размокшие валенки в кровь собьют им ноги и серая шерсть, будет прилипать к живому мясу. Не знали, что на последнем пределе им попадется несколько досок, сорванных кем-то с обшивки тракторных саней, и они уснут на этих досках, положив под голову ненавистные чемоданы. Не знали, что апрельское солнце во сне сожжет им лица, и голова будет жестоко гудеть от такого сна. Они не знали тундровой дороги и не знали, как усталость превращается в конце концов в ненависть к дороге, к усталости и к себе.

Не знали, что, когда ненависть начнет переходить в жалость и страх, они увидят черную ленту трассы, и попутный шофер молча откроет им дверцу.

3

В жизни Сашки Канаева имелось обстоятельство, которое он скрывал даже от Муханова.

Началось с того, что его выгнали со второго курса библиотечного института. Выгнали за то, что он три дня прогулял на дне рождения брата Семы. Выгнали не за прогул, а за то, что он явился на лекцию прямо со дня рождения, не совсем четко владея памятью и рассудком. Строгий пушкинист Кандыбин это легко заметил, и Саньку выставили даже без назидательной беседы в деканате.

Брат Сема работал экспедитором — развозил трикотаж по московским магазинам. Оттого, что он ухитрялся развозить самый модный товар — в то время это был нейлон и разные безразмерные чулки-носки, — у него водились щедрые деньги. А оттого, что он был обаятелен и далеко не глуп, ему вообще хорошо жилось на свете.

Бизнес брата Семы казался простым и безгрешным, как сказка. Он только получал партию модного товара и привозил его в магазин. Но если при выходе из магазина он не находил в карманах халата установленной суммы, магазин мог ждать этого товара до судного дня. А магазину нужен план, нужны премиальные. Он не брал взятку, просто ему всовывали ее в карман самым подлым образом, неизвестно кто.

Брат любил Саньку — щедро снабжал деньгами, одевал на год впереди общей моды и спас, когда Саньку выгнали из института.

— Не горюй. Гранит науки зубы портит, — так сказал он.

И Санька стал работать продавцом в магазине «Радиотовары». Рядом с ним работал Володя — веселый аристократ. Изредка из-за стеклянной дверцы выходил Пал Давыдыч — серьезный человек со странной растительностью на голове: вся передняя половина черепа у него была гола, как полированная кость, и потом на линии ушей резко, как по линейке, начиналась волосяная густота.

Работа в магазине понравилась Саньке. У входа размещалась радиотолкучка. Там торговали полупроводниками, дефицитными «желудями», импортными транзисторами для доверчивых. Забегали ошалевшие от поисков радиолюбители. Кто потолковее, быстро находил общий язык с Володей, веселым аристократом. Тот умел со снисходительным изяществом выдать пакетик и столь же изящным жестом спрятать в карман гонорар.

Первый раз Канаев стал жуликом, когда в магазин привезли приемники «Рекорд». Эти нелепые с виду, но дешевые и надежные в работе коробки провинция брала нарасхват. Магазин находился недалеко от вокзала. План операции разработал все тот же Володя. Истомившийся покупатель радостно тыкал пальцем в приемник: «Продается! Выпишите!» Санька сухо говорил: «Неисправен». Он не врал, так как утром собственноручно разбил в приемнике одну лампу, после чего тот годился только для прокручивания пластинок. Покупатель начинал канючить. Саня выразительно намекал: «Могу починить». После этого только оставалось опуститься под прилавок, посидеть там пару минут и вынуть другой приемник — исправный. Сказочно просто. Точь-в-точь, как у брата Семы.

Вечером в полутемном складском коридоре его остановил директор Пал Давыдыч и спросил: «Ну как?» И улыбнулся мертвой улыбкой. От этой гримасы доброжелательного мертвеца у Саньки мурашки пошли по коже.

О моральной стороне жульничества Санька скоро перестал думать.

— Налог на людскую глупость, — так сказал математик жизни брат Сема.

Страх был. Он остался с той самой минуты в полутемном коридоре. Он проходил вечером, когда Санька встречал у выхода из магазина плечистую фигуру старшего Канаева. Они шли по вечерней Москве, свободные, как боги, и были богаты, как боги, на этот вечер. Санька чувствовал надежную уверенность, когда рядом был старший брат: каменная стена в элегантном костюме. Они искали настроение минуты, которое подскажет им, как провести этот вечер.