Через триста лет после радуги - [128]

«…Привезли на Новый год бутылку шампанского. Пушнину, письма забрали, получишь все кучей. Встретил Новый год в своей компании: синицы, тунеядец-дятел и собаки, конечно. Еще у меня тут лось завелся. Старый самец. С мамонта ростом. Умный. На западе сильно горело, волки к нам на реку перешли. Очень много. А лось выбрал этот распадок. Сверху волкам в него не попасть, в устье избушка моя отпугивает. Живет как за оградой. Обнаглел до того, что дорогу не уступает. Верь не верь, ношу с собой котелок, чтобы отгонять его бряком. А то врежет, как раньше. Тут Вовки Кривого нет, кто меня на горбу потащит? Волков поймал еще четырех. Три выдры. Соболей теперь десять. Ты там узнай, что с телевидением, с прямой передачей? Позвони там кому: сидит-де в тайге Витька-анахорет, желает смотреть «Клуб кинопутешествий» про Африку. Если уйти на Приток, вот где участок! Там никто никогда не ловил. Вот где базу с зеркальными окнами. Да избушек десяток. Обход нужен большой, чтобы зверье не искоренять, а снимать излишки. Культурное, в общем, хозяйство. Я тут тебе летом городил что-то насчет души. Ты это всерьез не воспринимай. Это я от лежачего положения на пружинной койке. В лесу все нормально, и руки вместе с башкой соображают. Эта работа для меня, брат. Ты жалуешься, что среди бетона и автомашин скоро засохнешь. Разворачивай руль и врубай газ на новые условия жизни. В тайгу. А, толстый?»

Витькины письма я люблю получать. И собираюсь к нему на сезон уже третий год. Но Витька не знает, что иногда боишься того, что у него-то вышло само собой. Всосет тайга и не отпустит обратно.

…Весна на дворе. И совсем далеко отсюда скоро взломает лед на реке, с дальнего участка спустится на моторе Витька-таежник. С шиком врежется в берег, осмотрится и расплывется медным лицом:

— Здорово, толстые!

Телесная периферия

…Взрыв вскинул его, швырнул на выступ скалы. Осколок остро и горячо скользнул по виску и, цокнув по камню, завизжал в рассвет. Он осел: слабость, туман, страх, но в следующее мгновение продолжал бег, и горизонт косо запрокидывался ему навстречу.

…Семен Калиткин открыл глаза и какое-то время лежал в темноте весь напряженность, весь бросок. Затем опустил ноги с кровати, нащупал выключатель. Лампочка залила светом голые стены номера.

Калиткин стал делать успокаивающее дыхание сукна-пурвак по системе йогов: вдох левой ноздрей на четыре такта, восемь тактов задержка, выдох правой на четыре такта, вдох правой… Он сидел на взбаламученной кошмаром кровати, тощий, длиннорукий, строго по инструкции держал спину прямо, взгляд вперед. Ноздри хрящеватого носа яростно и поочередно вздувались в усердии ритмического дыхания.

Тьма за окном была плотна. С той стороны шел неумолчный шифрованный стук — ночная летучая живность билась о стекла. Калиткин достал из рюкзака чайник, маленький немецкий кипятильник. Шнур кипятильника не доставал до стола. Калиткин пристроил чайник на подоконнике, а сам уткнулся носом в стекло. Тьма стояла — режь ножом, ковыряй фрезой. И все бились прямо напротив лица мягкие и упругие тела насекомых. Калиткин цепко держался за подоконник, ждал. Вода в чайнике закипела неожиданно быстро. «Высота. Закипает ранее ста градусов по шкале Цельсия», — сообразил Калиткин. Он дернул за шнур кипятильника, проскочила искра, щелкнуло, и в тот же миг припадок снова поймал его.

…Прогрохотала автоматная очередь. Лоп-лоп-лоп — ударили пули, вышибая вату из телогреек, горизонт запрокидывался, и те двое уже падали в нем, как падают мертвые: навсегда. Калиткин лег щекой на прохладную утреннюю щебенку с сознанием, что он свое выполнил и тоже сейчас умрет. Яростный визг осколка, зеленый линолеум пола раскачивался, Калиткин лежал на блестящей от пустынного загара щебенке, лоп-лоп-лоп — ударили пули, и две фигуры бежали по косому горизонту.

— Отставить! — лежа на полу, подал команду Калиткин.

Он долго переливал заварку из чайника в пиалу, из пиалы в чайник. Руки дрожали. Потом Калиткин накрыл чайник фланелевой чистой портянкой и, ожидал, пока заварка настоится, шагал по комнате. Тень его в длинных — до коленей — трусах моталась за ним. Калиткин ждал утра.

…Городок был чистый, белый и строгий, как вымытый с мылом мальчик. Асфальт был влажным, и в нем отражалось рыжее солнце, которое пока еще набирало силу. Горы, нависавшие над городком, также были рыжими, как бы начиненными изнутри грозной взрывчаткой.

Перед каменным забором Калиткин подтянулся. Часовой вышагнул из будки, преградил путь. Калиткин извлек из внутреннего кармана бумажник с очень большим числом отделений и, внушительно оттопырив нижнюю губу, протянул часовому пропуск. Часовой козырнул, как показалось Калиткину, с насмешкой над его штатским видом. Калиткин даже набрал в грудь воздуха, чтобы съязвить, но тут он заметил в будке раскрытую потрепанную книгу, лежавшую рядом с телефоном. И потому Калиткин лишь мысленно произнес свое любимое: «Итого». В данном случае «итого» означало жалостливое презрение к часовому. Читать? На посту!

К штабу он шел уже вольной походкой знающего свою роль и вес человека. Но перед каменным столбом с государственным гербом опять все-таки подтянулся и даже припечатал шаг. Солдат, пробегавший мимо, задержался в недоумении. Штатский в пыльных брезентовых сапогах, колхозном пиджаке и без фуражки тянет носок перед столбом, символизирующим мощь государства и незыблемость его границ. Смехота! Умора!