Через сердце - [64]

— Тьфу ты, Гришка Распутин!

А сами подвигаются небось пакости слушать. И пива подливают, будто для смеху, а подливают.

— Вот змеино семя! Проклять! — ругаются в углу мужики. — Вожжами погнать толстозадых!

Подошел тут к бабам Епимах:

— Вот что-ко: вы не дуйте в бычий нос, — свой на что дан? Пошли, паскуды, с глаз!

Взял Естегу за вороток, хотел маленько потрясти за давешнее, да заступились для праздника:

— Спусти человека, так и быть.

— Разве это человек? Кобель шелудивый он — вот кто. Ему, поганцу, надо шкуру спустить, — испакостился и поскотину испакостит. Где у тебя стадо, душа с тела вон?

Пастух смотрел со страхом в смолевую бороду Епимаха и хватался за людей: «Сохраните, не погубите!» Отстояли Естегу на этот раз.

Завалился пастух спать на поветь, да только захрапел — разбудили.

Бабы пришли из лесу, не могли двух коров доискаться — куда девались? Обежали верст пятнадцать, нигде ботала не слыхать — вот беда!

Зачесался пастух, загнусавил, вставать-то неохота.

— Знаю, где искать. Спас да мой опас, — чего пужаться? Сами придут ужо. Ужо идите!

Ушли бабы. А под утро рев бабий пошел на всю Шуньгу. Нашли в логу у дальней делянки две туши, — задрал медведь обеих коров. У одной только вымя выел, не успел, видно, или сыт был, а другая совсем объедена, — остатки в яме сучьем зверь закидал. И ботало — колоколец медный — сорвано и в мох зарыто.

Одно слово, вышел праздничек, — веселье-то до добра не доводит.

Привезли в Шуньгу на подводах две задранные туши. Убивались бабы на всю деревню, и сбежался народ, стали судить-рядить. Смотрела на них с телеги искровавленным глазом корова. Вытащили тут с повети Естегу, шибко зубы начистили, — зачем хороводился с бабами, отпуск испортил. Содом стоял на деревне: как теперь отпуск исправить? Надо другого колдуна звать.

Матерой есть колдун на Устье, по всей Гледуни славен, Илья Баляс. Знает отпуска и на волка, и на медведя, и на всякого зверя: наговорить может и питье, и еду, и ружье, и всякую снасть; слова ему ведомы и на присуху, и на отсуху, и на прикос, и на прострел, и на огневицу, и на всякую болесть; икоту бабе, килу мужику умеет посадить и высадить; а также гладит Баляс хорошо — рука у него легкая, от ломоты и от всякой боли в нутре.

Коли, к примеру, рожать бабе — спросят у Баляса камешек наговоренный, положит баба в повойник и боли не знает. Переведет колдун всю боль на мужика, — бабе хоть бы что, а мужик — лежит на печи, брюхом мается.

Силен, хитер и зол Баляс: все знают, как килу всадил он секретарю устьинскому за одно слово нечаянное, — вором обозвал колдуна секретарь. Да и назвал-то позаочь, языки донесли. Плюнул тогда Баляс через огород секретарю, и вышло с того худо: как стал секретарь через огород перелезать, кила-то и всадилась. Вот какой есть Баляс. Все боятся Баляса, сыплют в кошель всякую всячину, богато живет колдун, на всю Устью первый хозяин. Поп и то боится — к первому заходит со крестом на празднике.

И задумали на Шуньге вызвать того Баляса, пускай отпуска прочитает на поскотине, зверя отведет. Все скакали согласно: надо наказать Балясу, чтобы ехал неотложно, заплатит ему Шуньга за беспокойство.

V

Василь Петрович мял в твориле глину, надо было чугунок в печку вмазать, по-городски хотел сделать, с крантиком. Глину брал в берегу, под тайболой, — не простая попалась глина, с золотинками. Разминал в руке затвердевшие комья и все разглядывал те золотиночки.

Пришел к нему тут Аврелыч по праздничному делу посидеть на крылечке, цигарку выкурить.

Аврелыч, старый зверобой, ходил прежде в океан порученником от кемского купца на нерпу, на лысуна, на морского зайца, — кормщиком долго стоял на старой парусной посудине.

От палящих океанских ветров, от стужи да от черного рому, который привозит на промысла норвежин-браконьер, побурело лицо у Аврелыча, прорезали его глубокие, кривые борозды. Крепкий, советный мужик — почесть ему завсегда на Шуньге, зря шагу не ступит, слова не выпалит.

А когда говорил, щурил всегда голубые зоркие глаза, мелко дрожали от этого опаленные ресницы, будто уходили глаза в далекий серый дым, посмеивались, подразнивали. Вот и теперь.

Василь Петрович мочил в воде и крепко давил зеленоватый круглый голыш, разминался в руке камень, как сырой обмылок, мылилась от него вода в твориле. И опять подносил к носу Аврелыча:

— Гляди, право, золото!

Смотрели оба на мелкие желтые блесточки, и все дергал губой Аврелыч:

— Хым… Хым…

Любил хмыкать смешно да стриженой губой дергал. Звали его оттого понаулично Хмычком.

И теперь вот, когда слушал Василь Петровича горячую речь, хмыкал все:

— Хым… хым…

Был у них спор. Василь Петровичу уж чудились сквозь тайбольную синь дымные фабричные трубы, слышался гомон приискового поселка и тонкий, резкий визг лесопилки.

— Кабы золото — на золото кинутся сразу. Чугунку проведут, народу навезут. Тут бы и нашей потеми конец.

— Хым… Чугунку! Тайболу-то тебе просекать на тыщу верст кто станет?

— Ну, на Гледунь пароходы переведут!

— Сперва надо камни сорвать. Хым… А камней-то в русле мно-ого!

— Да ведь ежели золото?

— Хым… хым… Нам с тобой на золотую гору надея невелика. На себя понадеемся, брат!