Через сердце - [153]

Он пощелкал себя по горлу и добавил:

— Солдатики тоже небось заложили…

— Позвольте, — заволновался толстячок в шляпе, — но ведь на катере, кажется, сухой закон?

— Кому сухой, кому мокрый… Лушке-буфетчице ведь тоже жить надо.

— Возмутительно! — сказал толстячок. — Я этого так не оставлю… я напишу…

— А вы кто же будете? — помолчав, осведомился человек в ватнике.

— Я пенсионер… областного значения.

Хотя это было сказано веско и даже с оттенком гордости, человек в ватнике скривил губы:

— Ну, пишите!.. Время у вас хватает…

Борьба на палубе меж тем продолжалась. Мы слышали тяжелую возню над головой, точно бился кто-то придавленный к палубе и судорожно ерзал каблуками.

Старушка вздрагивала при каждом стуке и хваталась за супруга-пенсионера. Она закрыла глаза, большие очки съехали на кончик носа.

— Достань, Миса, мою скляноску, — слабенько прочмокала она. И добавила совсем жалостно: — В козаном семодансике…

— Безобразие! — вскочил пенсионер. — Я, наконец, пойду жаловаться. Где ваш офицер?

Он достал из кожаного чемоданчика склянку с лекарством, подал старушке и схватился за пальто.

— Не надо, — твердо сказал сержант, — не надо жаловаться. Обойдется. Сядьте!

— То есть как это обойдется? Вы ручаетесь?

— Ручаюсь, — сказал сержант. — Сядьте!..

Кажется, он сказал это не очень уверенно. Мы видели, что и он с беспокойством прислушивается к тому, что происходит на палубе.

Но каково было женщине, сидевшей за перегородкой! Она сидела тихо, накрыв, как наседка крыльями, шалью своих мальчугашек. Мы видели только ее сгорбленную спину и низко опущенную голову. Но, конечно, она чутко ловила все звуки, доносившиеся с палубы, слышала и наши разговоры.

Даже пригревшиеся около нее мальчугашки время от времени высовывали головенки, протирали кулачками слипавшиеся глаза и тоскливо тянули:

— Де-е па-па-а?..

А она приникала к ним и отзывалась едва слышным шелестом:

— Ш-ш-ш… ш-ш-ш…

И неожиданно затихло все на палубе. Оборвалось сразу. Только слышен был ровный стук машинного сердца да шелковое шуршание воды, обтекавшей железные стенки катера.

— Ну, обломали рога! — заключил толкователь событий — человек в ватнике. Он спрятал руки в рукава, вытянулся на скамье и закрыл глаза.

В тишине мы подавленно молчали, каждый со своими мыслями, с тревожными догадками.

А затем — вначале мы не поверили своим ушам — сквозь мерное биение дизеля стала пробиваться песня. Она зародилась тихо и очень стройно, одна из любимых песен нашего времени. Пел отлично слаженный хор. Слов мы не слышали, но песня угадывалась. Это была песня о голубях.

Летите, голуби, летите…

Казалось, песня идет откуда-то снизу, из подводных глубин. Ее принимают на себя железные бока судна, она звучит во всех его ребрах и перегородках, дрожью отдается в каждой заклепке, слитная с деятельной работой лопастей винта за кормой. Мы ощущаем ее музыку локтями, спиной, ногами… Песня проходит в нас как электрический ток.

Казалось, гудит где-то под высокими сводами торжественный орган. И оттого, что пели песню молодые мужские голоса, она звучала особенно сильно и обнадеживающе. Песню мира пели солдаты.

Мы вслушивались, боясь проронить слово, и хотелось, чтобы не было этой песне конца.

Но конец пришел. Вернее сказать, не пришел, а ворвался, грубо разрушив родившееся настроение.

— Отпевают голубчика: со святыми упокой, человек он был такой… Подъезжаем к городу, товарищи! — Человек в ватнике поднялся и потащил из-под скамьи свой гремящий мешок.

И тут мы услышали голос за перегородкой. Женщина заплакала, бессильно, страстно, в отчаянии запрокидывая голову и хватая зубами складки суконной шали, — она боялась разбудить своих уснувших птенцов.

Было короткое замешательство. Затем поднялся пенсионер. Лицо его в седых бачках стало суровым. Он заложил ладонь за борт парусинового пиджачка.

— Слушайте, вы! Как вас… товарищ! Вы грубый, нечуткий человек. Да будет стыдно вам!..

Краткая эта речь прозвучала как приговор. Пенсионер сел. И все-таки человек не понял.

— А что я такого сказал… особенного?

Заблаговременно пробравшись к выходу, он уже стоял на лесенке и даже невинно улыбался нам сверху из-за угловатого грязного мешка.

Катер подходил к городу. За круглыми окошками нашей каюты потянулись золотые нити огней. То и дело там наверху подымала зычный голос сирена.

Мы стали собираться на выход. Только женщина за перегородкой сидела недвижно, безучастная ко всему. Она уже не плакала. Бурные, короткие слезы прорвались и высохли. Закусив губу, она отвернулась от нас.

И когда катер начал сбавлять ход, неожиданно на лесенке выросла высокая фигура Валидуба. Он казался смущенным и старался не смотреть на нас. Но лицо его, обдутое ночным свежим ветром, было спокойно и синие глаза светились простодушной усмешкой. Он быстро прошел за перегородку и, заметив припухшие губы жены, легонько потряс ее за плечо:

— Чего ты?..

И эта простая, грубоватая ласка сразу привела ее в себя. «Не знаешь разве меня: я Валидуб, что мне сделается?..» Вероятно, это и еще многое другое прозвучало в его коротком вопросе. Как смущенно вскинула она еще не просохшие ресницы! Как выпрямилась, как просияла, как благодарно улыбнулась ему!.. И показалась нам высокой и плечистой, под стать своему красавцу мужу.