Через сердце - [150]
— Не годится! — упрямо повторил Ваня, уводя хмурые глаза за окно. — И потом… мне надо уезжать.
Старец прохаживался за спиной Вани. Он, конечно, уже заметил открытый чемодан, лежавший на его койке. Присел к столу и заговорил вкрадчиво:
— А может, погостишь еще, мастер? Куда торопиться? Вон и Артемьевне ты пришелся по душе: не пьешь, не куришь, не ругаешься. Похвального поведения молодой человек…
«Что-то ему надо от меня, — подумал Ваня, — неспроста ходит кругом да около. Боится, чтобы я не донес? Хочет задобрить на всякий случай?..»
Старец не сводил с него глаз, и в пристальном взгляде его стояла дальняя опаска. Может, нарочно задерживает его разговорами, пока на чердаке (Ваня все еще слышал там торопливую беготню) разберут и спрячут молельню. Напрасно беспокоятся, у Вани не было таких намерений. Мысленно он перебирал в памяти события последних дней. Как пловец, нырнувший на глубину, он вглядывался в обступивший его темный, призрачный мир. Тяжесть давит на плечи, пронизывает холод, и что-то скользкое шевелится под ногами, затягивает в тину… Как хорошо: всего несколько взмахов рук — и он снова всплывет на поверхность, где свет, воздух, солнце… Никогда теперь, — Ваня это понял, — никогда он не сможет без гнева и отвращения думать и говорить об открывшейся ему «тайности».
— Ну, мне пора, — сказал Ваня. — А насчет этих икон…
Как будто кто-то со стороны подсказал ему это неожиданное решение. Ваня даже удивился, услышав в своем голосе отвердевшие, жесткие нотки:
— Будем считать, Мирон Иванович, что они взяты на учет. На вашу ответственность, хорошо? Сегодня я буду в музее и поговорю с директором. Они у вас купят.
Лицо старца сразу замкнулось, глаза смотрели на Ваню чуждо, холодно, неприязненно.
— Ладно! — поднялся старец. — Потолкую с Артемьевной — ее образа. Как говорится, не поминай лихом…
Старец ушел.
Ваня подождал, прислушался. Все было тихо в доме.
В волнении он прошелся по комнате и остановился у окна. Свежий ветерок поддувал с озера, высоко подбрасывая занавеску. Ване казалось, что чья-то невидимая рука одобрительно треплет его по плечу и поглаживает волосы. Поймав краешек воздушной кисеи, пахнущей чистотой и утренним ветром, он прижал к щеке эту живую ткань и облегченно засмеялся.
Он был доволен собой, доволен этим днем и благодарно подумал о своем времени, которое его воспитало и стерегло его поступки.
1961
ПЕСНЯ О ГОЛУБЯХ
Закончив дела на заводе, я поспешил на пристань.
Солнце уже осело за лесными дымными холмами. Сразу похолодало, окреп ветер. Воды залива потемнели и понесли к берегам взбелевшие гребешки.
В город отходил последний катер. Он стоял у причала, слегка покачивался на волне и весь светился изнутри, как бумажный китайский фонарик.
Пассажиров было мало. Скамейки на палубе пустовали.
Только перед самым отвальным гудком на пристани появились солдаты. Впереди взвода шагал пожилой офицер с инженерными значками в петлицах. Видимо, солдаты возвращались с учения. Лица у всех были серые, походка расшатанная, нестроевая. В хвосте отряда солдаты несли две длинные треноги с присохшей глиной на медных концах и какие-то приборы в брезентовых чехлах.
— Устроишь ребят, — сказал офицер сержанту, — а я пойду вздремну малость. Разбуди, когда будем подходить к городу.
Устало ступая, он прошел на корму и спустился в каюту.
Солдаты заполнили палубу. Около буфетной стойки сразу выстроилась очередь. Бойкая пухленькая буфетчица цедила в кружки черный квас. Солдаты, уткнув носы в пенные шапки, пили не отрываясь. Тяжеловесные кружки шли по рукам. Остряки уже затеяли веселый разговор с буфетчицей. В очереди то и дело прокатывался молодой задорный хохот.
Я спустился в носовой трюм. В просторной каюте ослепительно сияла стосвечовая лампа. Ночные бабочки яростно бились о ее раскаленный пузырь и, обожженные, падали на пол, вздрагивая крылышками. В каюте было тепло, чисто, уютно, тихо. Сверху глухо доносилось, как в очереди кто-то нетерпеливо отбивал солдатскими сапогами чечетку.
Почтенная супружеская пара готовилась ужинать в углу за столиком. Он, толстячок с седыми бачками, в парусиновом дачном пиджаке и шляпе на затылке, пытался разодрать надвое вареную курицу. Она, сухонькая старушка в круглых роговых очках, сочувственно следила за усилиями супруга. Даже открылся большой ее рот и выставилась челюсть с зеркальным блеском зубов. Должно быть, из-за этой вставной челюсти речь ее звучала на чужестранный манер — вместо шипящих все время проскакивал какой-то неприятный звучок:
— Постой, Миса, постой, сцас я достану нозик!
Еще один пассажир спустился в каюту — в теплом стеганом ватнике и таких же штанах. Он затолкал под скамью свой гремящий пустыми бидонами мешок и весело оглядел нас из-под надвинутой на глаза кепки.
— Ну, прямо цирк! — сказал он. — Милиция провожать пришла. Тут завсегда скандалы бывают.
Бурое, в седой щетине лицо его лоснилось от удовольствия.
Наверху заревела сирена. Ее воющий голос достигал самого днища катера и дрожью отдавался в ногах. И когда заглох этот отчальный сигнал, мы действительно услышали там, на пристани, раздраженные голоса, — кто-то ругался, кого-то уговаривали, что-то объясняла женщина, отчаянно плакали детишки. Затем на палубе раздались тяжелые шаги, и в нашу каюту ввалился высокий человек с двумя огромными чемоданами. Он был без пальто, без шапки, с растрепанной головой, с красным, разгневанным лицом. Сразу запахло спиртным перегаром.
