Через сердце - [148]

Но служба была короткой. Старухи спели «вечную память», и старец стал задувать свечки Он снял епитрахиль, пригладил плешь, убрал с табуретки кринки и присел отдохнуть.

— Видел теперь? — спросил он Ваню. — Вот как требы-то справляю: яко тать в нощи…

— А зачем эти шесть кринок? — поинтересовался Ваня.

Глаза старца блеснули хитрецой, усы раздвинулись в усмешке. Он даже запел какой-то семинарский стих:

Скажите-ка мне, умники,

Скажите мне, разумники,

Во попы поставлены

И во всем наставлены:

Что есть шесть?

— Вот ты и угадай-ка! Да нипочем не угадаешь! Помирают ведь люди-то! И погребают их без отпева. Это как же можно? Неспокойна бывает верующая душа. А кому дано вязать и решить? И вот я, недостойный поп, говорю: возьми в криночку праха земного с могилы, я совершу чин отпевания, а ты рассыпь его на могиле, и успокоится душа твоя. Вот оно как. Вишь, кряду шестерых отпел!

Старец снова усмехнулся, довольный своей выдумкой.

— Конечно, иной архиереишка скажет: не по каноническим правилам, мол, действуешь. А я ему вот!..

Старец выставил кукиш, и глаза его озорно сверкнули.

— Будут правила, коль нужда наставила. А теперь пойдем-ка, мастер, на боковую, — разбужу тебя завтра пораньше.

VIII

Утром Ваня встал пораньше, сварил клей, замешал замазку. Хотя бы спасти икону от погибели. И где только эти изуверы хранили ее — уж не в земле ли закопанной?..

Заглянула Артемьевна:

— Идите в баньку, батюшка там вас ожидает.

Чудесно было на огороде в этот ранний час. Еще не высохла роса — все горело и сверкало кругом. И подсолнечники повернули навстречу солнцу свои золотые шляпки. А в небе столбушком уходили жаворонки, захлебываясь восторженной песенкой. И сильно, медово несло с лугов цветением полевой рябинки.

— Благодать-то какая! — сказал старец, сидевший на лавочке у бани. — Воистину: «вся земля да поет тебе»… Только нам с тобой распевать некогда. Принес все, мастер?

Ваня открыл свой ящик с красками.

— И золотая краска у тебя есть? Ты уж не жалей позолоты, мастер, сделай как получше.

Они прошли в предбанник, и старец накинул крючок. Он развернул шелковый плат и достал икону.

— Свету мало, да и душно тут, — сказал Ваня. — Надо открыть дверь.

— Ну, быть по-твоему. А я постерегу тебя.

Старец распахнул дверь и сел на порожек.

Ваня обильно смочил в керосине тряпку и протер оборотную сторону доски, чтобы затравить жучка.

— Почему вы ее называете Убиенной, Мирон Иваныч? — спросил он.

Старец закурил, затянулся несколько раз, помолчал.

— Так вот, расскажу тебе, по какому случаю икона сия именуется Убиенной. Дело было в тысяча девятьсот двадцать девятом году, при коллективизации, в одном из недалеких отсюда сел. Итак, граждане того села постановили на общем собрании закрыть церковь и открыть клуб. И когда приступили к слому иконостаса, некто гражданин Мешков дерзновенно замахнулся топором и нанес иконе прободение. «И истече из раны кровь» — что засвидетельствовано многими очевидцами. Посему и названа она Убиенной. Унесли тогда икону богобоязненные женщины и содержали до времени в скрытом месте. И были от нее случаи чудотворения, что также засвидетельствовано. Язвенным, считается, хорошо помогает, освященным от нее елеем пользуются люди…

Старец внимательно посмотрел в лицо Вани, как бы отыскивая, нет ли в нем какой язвы.

Ваня не сразу почувствовал за повествовательным тоном старца потаенное жальце легенды. Он перевернул доску и стал искать следы «прободения». Действительно, была на иконе неглубокая борозда и по краям ее как бы в самом деле запеклась кровь.

Ваня достал из ящика лупу и присмотрелся к поврежденному месту. Все понятно: старые наслоения олифы были содраны, и на рваных краях «прободения» ярко проглянула вишневая краска древней живописи.

Он стал объяснять старцу, как произошло это «чудо». Старец слушал его с хмуро напряженным лицом. Как видно, ему пришлось не по душе простое объяснение Вани.

Он чиркнул ногтем по «прободению» и оборвал:

— А ты кровцы, кровцы добавь!

— Какой кровцы? — не понял Ваня, глянув в его округлившиеся глаза.

— Ну, какой…

Старец присмотрелся к выдавленным на палитре краскам.

— Вот хоть энтой! — ткнул он в загустевший виток кармина. — Чтобы поживее была язва-то, поживее! Понял?..

Теперь Ваня все понял. Он понял, что требовалось его заказчику.

Ваня отставил икону. Убиенная смотрела на него с вечным упреком на смугло-красивом лике, в глазах ее было столько горя. Наплывом проглянуло знакомое темное лицо… И живо, точно это было вчера, вспомнил Ваня все, что наблюдал он своими глазами на монастырском дворе в праздник Преполовения. Он вспомнил Чертика на тоненьких гибких ножках и его стрекочущий аппарат. Вспомнил деревенскую мать, державшую на коленях голову измученного сына. Сколько было скорбной нежности в ее склоненной фигуре и на запеченном солнцем лице. Откуда-то из глубинной России добиралась она сюда в надежде на чудо. А чуда не было. И горькие, тихие слезинки ползли по ее загорелым щекам, — обманутой матери.

Как в разговоре с Чертиком — тот же яростный гнев прихлынул к сердцу Вани. Тяжело дыша, он поднялся — бледный, с зажегшимися глазами. Голос его прерывался: