Через Лету обратно (Запоздалый шестидесятник) - [5]

И уходя, махал мне рукой. И сколько еще таких людей, о которых сразу и не скажешь, что ангел!

Сбросил Гуне — и сразу к нему. При всей виртуальности в глаза тоже надо смотреть.

Он как раз вчитывался.

— Ну вот, — я сказал. — В смысле, что хорошая у нас жизнь. Но не все ценят почему-то. Важно это. Введи!

Растопырился! Господи, а еще друг называется!

— Это те сюжетики, которые ты для «глянца» даешь?

— Да!

— И ты это хочешь… представить для вечности?

— А чего робеть? Это же реальность!

— Реальность тоже… — Он пошевелил пальчиками. Сейчас сложит фигу? Ладонь плавно легла на стол. — В общем, будет что-то стоящее в твоей жизни — присылай.

…Здесь что-то стоящее я должен найти?! Но Он же вернул меня сюда! Для чего-то, значит?

Вспомнил, как я лежу в нашей узкой комнате, полвека назад, но в состоянии примерно таком же — поверженном. Только что уверенно шел на медаль, поддерживаемый всем коллективом школы, и вдруг на последнем выпускном экзамене по английскому — тройка! Расслабился чуть рановато… И все? Нет!

Встал. Пришел к нашему участковому врачу, Лилии Андреевне, и, сильно, надо сказать, волнуясь, ей рассказал. И, видно, было во мне что-то такое, чем она прониклась, выписала справку, что у меня температура повышенная, надо экзамен повторить. И когда я справку директору школы принес, подал ее не как проситель, а как спаситель: и директор, и завуч, и англичанка тут же сидели в полном отчаянии — школьные показатели рушились. И тут — я. Вежливо (нахальства не надо) справку положил. Завуч схватила, прочла, потом директору передала… обменялись радостными взглядами. И — главное — понял я, что могу жизнь направлять в любой ситуации. А вот теперь… Что я могу, распластанный? Но дух-то со мной! Что я, за всю свою жизнь сил не набрался?

Зацепиться надо за что-то, вспомнить, за что я жизнь эту любил. Любимая картина вплыла, чуть покачиваясь…

В тихую воду уходят мостки. И на мостках стоит красавица уточка — пестрая, с хохолком. За сумрачной аркой виден замок, тоже окруженный водой, и через арку сюда, на берег, прет пестрая птичья толпа — серые гуси, белые куры, черно-бело-красные индюки. На первом плане, рядом с моей уточкой, на ступеньках возле воды трое счастливцев, оказавшихся в этом раю. Девочка в белом, уронив соломенную шляпу на ступеньку, поит из чашки молоком беленького козленочка, стеснительно смотрит на нас, а с двух сторон ею любуются два работника — один благообразный, только что собравший яйца в корзину, с кувшином молока, из которого он налил девочке в чашку, а второй уродец, карлик в рваной одежде и грубых башмаках, с корзиной под мышкой. Над ним голубятня, откуда летят вверх белые голуби, и один голубь, в центре арки, парит всех выше, как дух святой. На сухом дереве, свесив роскошный свой веер, сидит павлин. В левом углу картины строго смотрит огромный яркий петух: все ли как надо, все ли хорошо?!

К моей уточке по воде подплывают ее пестрые подружки самых разных мастей, и она на мостках, словно на ковровой дорожке, благосклонно ждет их, как королева. Жить бы в этой картине — и все!

А почему уточка — главная? Для меня это ясно как божий день… Первый класс. Первый урок. Учительница, раздав тусклые листки в клетку (сорок седьмой год!), предлагает нарисовать кто что хочет. Как сейчас бы сказали, тест. Кто как нарисует, так и будет жить. И я, чего-то стесняясь, тупым карандашом нарисовал почти невидимую серую уточку, уместившуюся в одну клеточку! Почему? Такой вот я был!

«Тут микроскоп нужен!» — Училка всем показывала мой листок. Класс хохотал… прямо как палата сейчас. Снова в начало жизни вернулся, когда я последний был! Но теперь уже не подняться будет, нет сил. А обещал Ему — «справлюсь»! Эх! Но тогда — справился!? Из двоечника отличником стал. И уточку не забыл! И всю жизнь потом отовсюду уточек привозил: стеклянную, в ярких полосах — из Венеции, слепленную из цветных острых зернышек — из Германии, натурального размера и расцветки — из Англии. Вот так!

На Сенной толкучке купил у старушки сервиз из шести тарелочек и ел с них… Может быть, когда-то мама уговаривала меня: «Доешь кашку — увидишь уточку»? А тут на тарелочке даже дуэт! Рыжий селезень тормозит в воде лапами, приводняясь рядом с уточкой, коричневые пучки камыша, треугольнички в небе — летящая стая, от которой откололся наш селезень ради любви. Шесть тарелочек было таких. И вот апофеоз «утиной охоты» — «Птичий двор», который уже вам описал.

Увидел его в музее в Гааге и обомлел. Сначала репродукцию увидел в ларьке — и уже поплыл. Наверное, для начала все же надо в музей войти, подлинник посмотреть? Тормознул. А вдруг тот плакат единственный — и уйдет? Но как-то глупо с плакатом в музей входить, оригинал с дешевой репродукцией сравнивать? Разволновался даже… Спокойно! Купил, сдал в камеру хранения и, счастливый уже, пошел. Долго не мог найти. Точнее, застревал перед другими шедеврами. Стоял перед картиной Вермеера «Вид Дельфта», наверное, полчаса. Потом все же повернулся, чтобы идти. И вот она! Ян Стен. «Птичий двор»!

И уплыл в нее. Хорошо — навсегда бы. Но истрепался плакат в переездах, ремонтах, исчез… Тарелочки с уточками жена моя Нонна разбила, осталась всего одна тарелочка — и ту скоро разобьет! Дребезги останутся.