Через годы, через расстояния - [26]

"Тебе надо... полюбить какую-нибудь девушку". Зачем, Ольга? В силах ли слабая, хрупкая девичья рука сдержать коня, в безумстве мчащегося прямо в пропасть? Она погибнет вместе с ним. Вы, отдавшая мне всю прелесть своей чистой, непорочной души, Вы, отдавшая всю силу и обаяние своего тонкого ума на то, чтобы поддержать меня, - Вы не могли ничего сделать! Так способен ли кто сделать это вообще?

Из этих строк надо подумать, что я безнадежный пессимист. Но я слишком люблю жизнь, чтобы быть им. И потому, что я ее люблю по-своему, по-особенному, я делаю один промах за другим. У меня нет расчетов того здравого, точного ума, хотя я отлично понимаю, что хорошо и что дурно. Вот по этой причине я очень мало думаю о себе.

Вы предлагаете мне покинуть фронт и попросить разрешения о выезде на время в тыл, чтобы отдохнуть. Но ведь я там сойду с ума. Ведь я не могу брать от жизни все, что можно. Я даже не могу удержать то, что она мне дает... и безжалостно отвергаю, причиняя, таким образом, страдания и себе, и другим людям.

И все-таки я не пропащий человек. Верно, война ожесточила меня. Действительно, я ей много отдал (а разве я мог поступить иначе, когда все, что было дорого моему сердцу: Родина, братья, друзья - подверглись страшной опасности?). Сегодня я оправился от своего четвертого ранения. Пришел, и мне вручили Ваше письмо. Впервые в жизни правая бровь задергалась в нервном тике. Жесткая спазма перехватила глотку. Это я-то лжец?! Я отрекся от всех житейских благ и радостей разве для того, чтобы прослыть мерзавцем?

Любил ли я? Я и сейчас люблю, только любовью страшно расширенного сердца, которое то любит до безумия, то пустеет. Кончится война, сердце начнет биться спокойней, ровней и, может быть, обретет настоящую, крепкую любовь.

Сейчас я в Румынии. Волчья грусть по Родине. Как я зол на свой неуютный характер. Кто поймет меня, кто поддержит?

Получил и второе письмо от Вас, Оля. Это на имя командира части. А командир-то части я... Что ж ответить Вам? Жив-здоров капитан Алексеев, по-прежнему громит врагов, физически и морально достаточно силен, чтобы воевать до полного разгрома немецкой сволочи.

И все-таки уязвимо его сердце...

Ты далеко, и вот письмом

Могу лишь я тебя тревожить,

Да перед неспокойным сном

Свою любовь на версты множить.

Их много пройдено с тобой,

Я - наяву, а ты - незримо.

Следила, что ли, ты за мной,

Коль беды проходили мимо?

Быть может, стережет и смерть

Меня в горах иль у овина,

И, верно, не со мной иметь

Тебе малюток - дочь и сына...

Умру вдали простым бойцом

И безучастным в их рожденье,

Но право зваться их отцом

Мной завоевано в сраженье;

Я выстрадал его в бою,

В любви, в терпенье и в разлуке...

О милая! Зачем пою?

Вам не понять солдатской муки!

Вам, не глотавшей смрадный чад

И трупов горькое дымленье,

Не шедшей сотни дней подряд

Навстречу смерти в наступленье;

Вам не понять и не узнать,

Не видевшей со мною рядом,

Ни дрогнувшую Дона гладь,

Ни кровь на камнях Сталинграда...

Так выслушай же до конца

(И не смотри с таким испугом),

Как бились люди у Донца

И умирали как под Бугом

За то, чтобы в родном краю

Было светло весны цветенье,

За то, чтоб жили, как в раю,

И Вы, и ваше поколенье.

О, сколько мне еще идти

Средь воя, грохота орудий...

Ну что ж, любимая, прости,

Мой путь далек еще и труден.

Дай руку мне... ты далеко,

Тебя я больше не увижу...

Но знай, что имя своего

Вторым безумьем не унижу.

Прости, Ольга! У меня даже бумаги хорошей нет. Питаю слабую надежду получить от тебя ответ. (часто путаюсь в обращении к Вам: то на "вы", то на "ты" - сразу не отвыкнешь. Да и зачем было отвыкать!)

Но нет! Простить мне этого нельзя. Я - безумен.

Будьте здоровы и счастливы. Привет всей вашей семье.

5 мая 1944 года.

Румыния.

Михаил.

P.S. Будет несправедливо с Вашей стороны потерять веру в людей только потому, что я негодяй. Ведь не все же такие мерзавцы. Меня искалечила война, Вы говорите. Но это же не совсем так. Сегодня прочел в "Красной звезде" статью Ильи Эренбурга "Армия жизни". Там есть слова, удивительно правильно вскрывающие, казалось бы, огрубевшую солдатскую душу. Вы же намекаете, что война извратила мои чувства, лишила их чистоты и искренности. А писатель говорит: "Любит тот, кто защищает других, рискуя своей жизнью". А вся моя беда состоит в том, что я слишком откровенен и прям. Моя жестокая прямота создала мне очень много врагов, которые пользуются всяким случаем, чтобы уязвить мое уже уязвленное сердце.

Вам, Оля, нечего завидовать тем девушкам, которые берут все...

Вы слишком чисты, чтобы быть такой...

* * *

А теперь я подумал, прошу и вас, дорогие мои читатели, подумать вместе со мною о том, что могла бы сделать иная девушка, получив то действительно роковое и жестокое письмо мое от 29 января 1944 года? Скорее всего, она взяла бы все полученные ею до этого мои письма и сожгла их, предварительно порвав их в клочья, но Оля не сделала этого, сохранила все до единого!

Этими-то строчками и должно было бы мне и завершить это необычное повествование, ежели бы не Оля, Ольга Николаевна, живущая где-то далеко, за горами, за лесами в непонятном для нас "ближнем зарубежье". Словно бы почуяв, что я уже изготовился, чтобы поставить точку, поспешила выслать мне еще две (на этот раз последние) бандероли с моими письмами, без коих повествование наше было б в значительной степени обескровлено.