Черёмуха - [5]

Я долго ходил около Петькиного дома и ломал голову, как бы мне вызвать приятеля на улицу. То я гукал филином, то щёлкал по-соловьиному, но Петька так и не вышел.

На другой день дядя Никита отвёз Петьку в соседнее село к родственникам.

Без Петьки мне было очень скучно. Игры не ладились, Настя жаловалась, что в доме у нас «вышел весь хлеб», и гнала меня плотничать. Но я лежал около погреба и никуда не хотел идти.

Недели через три Петька вернулся домой и сразу же прибежал ко мне. Он показал две дюжины новых бабок, много разных железок и сказал, что всё надо вложить в наше «общее хозяйство», в большой фанерный ящик.

Мы пошли с Петькой к брёвнам.

Я лёг на землю и заглянул под брёвна. Ящика не было видно. Но я не испугался — он у нас запрятан с секретом. Надо немного подлезть под брёвна, вытащить сено, а уж за ним будет и «наше хозяйство». Я так и сделал. Но ящика не было. Я всё дальше забирался под брёвна, шарил руками, и сердце у меня замирало.

— Он же тебя проведёт и выведет, — услышал я голос дяди Никиты. — Такой дружок хуже разбойника. А ты у меня простачок-дурачок!..

Я быстро вылез из-под брёвен. Дядя Никита уводил Петьку домой. Заикаясь, я закричал, что к брёвнам не подходил уже три недели и что наш ящик, наверно, утащил Стёпка Мальков.

Петька не оглянулся.

— Собака! — озлился я и швырнул ему вслед пустым патроном и пряжкой от уздечки. — Возьми своё, подавись!

Вскоре у себя на огороде дядя Никита построил Петьке новый дом и позвал играть с сыном Настю.

Как-то раз я увидел Петьку и Настю в новом доме. Они обедали и разговаривали о сенокосе. Настя величала Петьку «батюшкой» и «Петром Никитичем». Потом она показывала Петьке разноцветные стёкла, фаянсовые черепки и разные баночки. Я стоял у изгороди и ждал. Меня не заметили и обедать не позвали. Тогда я понял: с Петькой мы больше не дружки.

Я поднял камень, нацелился и метнул в новый Петькин дом. Я выкрикнул все обидные для Петьки прозвища: «Сладкая патока», «Постный сахар», «Тихий барин», «Штаны на вате».

Петька покраснел, и глаза его наполнились слезами.

— А ты… ты… попрошайка!.. — закричал он и побежал за отцом.

С этого дня я объявил Петьке войну.

Вскоре моего отца вызвали в суд и оштрафовали за драку с дядей Никитой на сорок рублей.

С обиды отец пропил ещё двадцать и приехал домой пьяным. Мать облила ему голову холодной водой и с трудом уговорила лечь спать. Отец лежал в чулане и плакал:

— Эх, ребята, ребята! Оттягали у нас черёмуху. Рви, ломай! Такой час пришёл! Одобряю!

Вечером я собрал деревенских мальчишек и привёл их к черёмухе. С первой же горсти ягод языки у нас стали сухими и шершавыми, словно наждачная бумага, но мы набивали ягодами карманы, пазухи, фуражки, раскачивались на сучьях, как на качелях, ломали ветви и обдирали кору.

Утром, увидя общипанную нами черёмуху, дядя Никита принёс топор и обрубил все сучья, которые свешивались в сторону нашего огорода. Потом он выкопал глубокие ямы, врыл в землю дубовые столбы и отгородился от нашей усадьбы крепкой, высокой изгородью. Теперь отцы ругались через изгородь.

Мой отец, заметив в своём огороде кур или поросёнка дяди Никиты, метал в них вилами, бросал кирпичами и кричал на всю деревню: «Весь табак погубили», — хотя никакого табаку тятька не сеял.

Дядя Никита не уступал нам. Он ловил наших кур, купал их в навозной жиже и перебрасывал через изгородь.

Мы заминали друг у друга посевы, выкашивали луговые делянки, увозили дрова из лесу.

В это лето я с деревенскими мальчишками оборвал на огороде у дяди Никиты всё: зелёные яблоки, рябину, недозрелые сливы, смородину, вырыл морковь, брюкву и даже кормовую свёклу и капустные сеянцы.

Дядя Никита ходил с жалобами в суд, завёл сторожевую собаку, натянул вдоль изгороди колючую проволоку. Но мы были неистребимы, как саранча.

Наконец дядя Никита понял, что по соседству с нами ему не жить. На сходке он попросил у мужиков выделить ему другой земельный участок — где-нибудь на околице, подальше от нас.

5

Осенью меня и Петьку отдали в школу. Перед этим отец купил мне штаны из «чёртовой кожи» и новые сапоги. Из кусочков фанеры он сколотил мне узкий ящичек, покрасил его зелёной краской и сверху крупно написал: «Алексей Глазов».

У отца тоже был такой ящик, только побольше. В нём он хранил свой столярный инструмент.

— Ну, Алексей Глазов, — сказал мне отец, вручая ящик, — отошло твоё время домики строить. Пора и поумнеть.

В школу я шёл серьёзный и строгий. Ящик хлопал меня по ногам. Впереди шагал Петька в длинноносых скрипучих штиблетах. Его провожал дядя Никита. Штиблеты тяготили Петьку. Он оглядывался по сторонам и морщился.

— Ничего, обносятся, — успокаивал его отец. — С запасцем куплены, на рост.

Учитель Александр Иванович посадил нас с Петькой за одну парту. Я вымерил парту, как усадьбу, и прочертил перочинным ножом посередине её глубокий след. Когда Петькин локоть заезжал на мою половину парты, я щипал его и шипел:

— Не лезь на мою усадьбу!

Я рассказал в школе, что Петьку дразнят «Сладкая патока» и «Тихий барин», что он боится лягушек, езды верхом и носит башмаки сороковой номер. Клички всем очень понравились и, как репей, пристали к Петьке.