Черемша - [8]

Денисов насупился, покусывая кончик уса. Главный инженер клетчатым платком усердно тёр сразу вспотевшую шею. Взглянув на парторга, виновато опустил глаза — новый начальник им обоим, кажется, объявил эффектный мат.

— Что же предлагаете? — Крюгель наконец поднял голову.

— Во-первых, я объявляю вам своё решение: сегодня же шифрограммой сообщаю о факте вредительства в город и вызываю следователя. — Шилов опять пнул камень, долго, с интересом следил за его падением: внизу, над бывшим руслом реки, от камня наросла небольшая лавина. — Во-вторых, предлагаю в акте комиссии прямо указать, что причину взрыва экскаватора установить не удалось. Ведь оно так и есть на самом деле. А это нелепее предположение надо просто отбросить. Пусть расследованием займутся специалисты, квалифицированные люди. Пусть они делают выводы и определяют виновного. Вот и всё.

— Между прочим, я уже звонил в райком партии, — негромко произнёс Денисов. — Так что в городе насчёт экскаватора в курсе дела.

Закатное солнце пряталось за грядой облаков и освещало из-за них, как из-за ширмы, причудливую гребёнку дальних хребтов на горизонте: мягкий перламутровый свет падал на скальные вершины, похожие на башни рыцарских замков. Вечернее раздолье рождало успокоение, тихое, но тревожное, в котором нераздельно слиты восторг и грусть…

Все трое молча любовались закатом, каждый думая о своём. Парторг Денисов зашёлся кашлем, торопливо вынул пачку дешёвого "Беркута", закурил папиросу-гвоздик.

— Шприхст ду вар, зо браухст ду айн гедехтнис, люгст ду, зо браухст ду цвай[6],— меланхолично, в раздумье произнёс Шилов, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Так любил говорить один мой немецкий товарищ.

— Это есть народная мудрость, — Ганс Крюгель почтительно поднял палец. — Мой дед тоже говорил так. Гроссфатер.

Денисов раздражённо сплюнул.

— Ну-ин ладно. Я однако пойду: совещание агитаторов назначено, — взглянул на часы, угрюмо пошутил: — У вас фатеры, а у меня агитаторы.

Он втоптал каблуком недокуренную папироску и, не попрощавшись, молча направился вниз — сутулый, большеголовый, старчески кхекающий через каждые несколько шагов. Крюгель и Шилов проводили взглядами его неширокую спину; под габардиновым пиджаком чётко угадывались костлявые лопатки.

— Он что, больной? — спросил Шилов.

— Да, у него ещё в войну прострелено лёгкое. Но крепкий человек, крафтман. По-русски говорят "кремень-мужик". Вот такой, как этот камень. Шлаген дас фойер — высекать огонь.

Немец поднял два чёрных кварцитовых обломка, покресал ими, показывая — высекая искорки, и бросил один Шилову.

— Вам нелегко будет работать с ним, геноссе Шилов.

Тот усмехнулся, подкинул на ладони пойманный камушек, зачем-то сунул в карман.

— Поживём — увидим…

Оба они с уходом Денисова почувствовали появившуюся вдруг напряжённость, оба осторожно приглядывались, друг к другу. Крюгель подумал о том, что первое его впечатление, возможно, ошибочно: в новом начальнике несомненно ощущалось обаяние, правда, несколько странное, из категории неопределённых. Оно и привлекало, и отталкивало одновременно. Особенно неприятны были холодные "рыбьи" глаза, в которых ничего нельзя уловить, кроме безграничного равнодушия.

— У вас отличное произношение, — по-немецки сказал Крюгель. — Правда, чувствуется берлинский акцент, так сказать, дистиллированная речь. Вы давно были в Берлине?

— Почти год назад, — польщено улыбнулся Шилов. — Вернулся после длительной командировки.

— Ну и как выглядит славный Берлин?

— В Берлине толков много, толку мало, — по-русски произнёс Шилов, вынимая пачку "Казбека".

— Простите, не понял.

— На немецком этот каламбур не звучит. Ну, а если сказать проще, то ничего хорошего в Берлине я не увидел. Перемены малоутешительные, во всяком случае, на мой взгляд.

— Вы имеете в виду нацистский бум?

— Не только. Общая взбудораженность, нарастающая атмосфера какого-то повального психоза. Я никогда не думал, что немцы как нация могут быть настолько шумны и крикливы.

Он хотел добавить кое-что и насчёт несдержанности — в Берлине он сам видел, как уличные зеваки не раз избивали иностранцев, если те не отдавали нацистского приветствия марширующим штурмовикам — однако передумал: Ганс Крюгель и без того обиженно надул толстые губы.

— Что же плохого вы усматриваете в одухотворённости народа? — спросил Крюгель, запальчиво ёрзая на камне. — Немецкий народ подымает голову, начинает ощущать своё национальное достоинство, которое было втоптано в грязь Версальским договором. Разве позорно сегодняшнее воодушевление вашего советского народа? Разве смогли бы вы без него строить социализм, решать колоссальные задачи, вот как эта плотина?

— Всё зависит от идеи, на которой базируется, это самое воодушевление. Что касается Германии, то там социальный психоз прочно стоит на нацизме, милитаризме, то есть на вещах крайне реакционных, которые проповедуют Гитлер и компания.

— Неправда, — вспылил Крюгель. — Нельзя смешивать немецкий народ и гитлеровцев. Мы, социал-демократы, всегда решительно выступали против подобных инсинуаций. Немецкий народ не пойдёт за Гитлером, не поддержит его расовых и реваншистских идей, милитаристских мероприятий. Нет и ещё раз нет!