Черемша - [71]

Китаец сложил ладони, горестно склонил голову, отчего косичка его торчаще вскинулась вверх, к небу.

— Ладно причитать, ходя! Говори толком.

— Линь-Тяо не перечитай, Линь-Тяо всё знай. Твоя худо, моя шибко худо. Люди Савватей письмо пишут, охота ходи нету. Шкурки не сдавай — моя деньги нету, моя совсем помирай.

— Чего-чего? — не понял Вахрамеев.

— А того, что сображать надо. Человек же всё понятно говорит, — Егорка шлёпнул по крутой шее, прибив комара. — Старики наши так порешили: послать жалобу, на охоту не ходить, пушнину не сдавать — покуда приказ на переселение не отменят. Забастовка, значица, понял?

— А жить на что будут?

— То уж не твоя забота, — усмехнулся Егорка. — Небось у наших хряков сусеки-то крепкие, без запасов не живут. А вот ты чего запоёшь, интересно знать? Шум-то поднимется большой, да гляди, и тяпнут тебя по башке, дескать, пошто забижаешь народ?

— Ай, ай! Шибко шанго человек! Шибко жалко переседатель Колька. Линь-Тяо жалко. Ай-ай!

— Да замолчь ты, не кудахтай! — рассердился Вахрамеев.

У него даже под лопаткой заныло, закололо: надо же, какую хитрую пакость задумали преподнести ему благообразные старцы! И ведь момент выбрали — когда идёт всенародное обсуждение проекта Конституции. Тут дело пахнет большой политикой… Верно рассуждает Егорка: шуму не оберёшься. А может, всё-таки оба они специально подосланы тёткой Степанидой припугнуть его? Чтобы подумал, поразмышлял да сговорчивее сделался. Впрочем, у них есть и веские личные мотивы для того, чтобы сообщить ему всё это. Китаец, например, всерьёз боится потерять работу, остаться без солидного, надо полагать, "навара", который он ежедневно наскабливает со своих посреднических махинаций.

Ну, а Егорка? Ведь не по доброте душевной впутался он в это небезопасное дело. Какая ему корысть? Может, рассчитывает лучшую делянку получить на зареченском взгорке, на переселенческой улице? Кто его знает.

В любом случае — не надо подавать вида. Они сказали, он услышал, ну и лады — разошлись в разные стороны, будто никакого разговора и не было.

Китаец, покачивая головой, всё ещё страдальчески хныкал, зато Егорша равнодушно чавкал, как бугай на пастбище, иногда хлопал комарьё на бронзовых скулах.

— Ты бы хоть серу жевал, — сказал ему Вахрамеев. — Листвяжную.

— Я её зимой жую, — буркнул Егорка. — А летом — зелень. У меня, значица, дёсны болят. Старуха велит смородину жевать.

— Какая старуха?

— Да Волчиха, знахарка наша. У неё и про любовь травка имеется. Тебе ещё не занадобилась? — Савушкин приподнял рыжую бровь, озорно стрельнул ореховым прилипчивым глазом. — Могу спросить.

— Но-но! насупился Вахрамеев. — Чо мелешь-то, бормота непутёвая?

— Да я к слову, — придурился Егорка. — Это ведь кому чево потребно.

Неужто пронюхал про Фроську? Вполне возможно. В этой Черемше, как в курятнике: не успеет курица снести яйцо, а накудахчут на готовый цыплячий выводок.

— Чего робить-то будешь? — с деланным интересом спросил Савушкин, поднимаясь с травы.

— Что-нибудь буду… — Вахрамеев потянулся, втоптал каблуком окурок, краем глаза замечая вытянутое, настороженное лицо китайца: уж больно ему хотелось услышать, какое-такое решение примет председатель! — Подумаем, обмозгуем. Как говорится, оценим обстановку. А уж потом и дело сделаем. За разговор — спасибо.

— Ну, гляди в оба, архистратиг! — Егорка ткнул кулаком в председателево плечо. — Пойду поищу своего Буланку, он тут за пихтовой гривой стреножен. А ходя тебе ещё чего-то хочет сказать. Я чужие секреты не люблю.

Вахрамеев свистом позвал мерина, и пока тот неохотно плёлся к дороге, выжидательно обернулся к китайцу.

— Валяй, ходя. Я слушаю.

Он был почти уверен, что именно сейчас услышит те самые условия, ради которых и состоялась неофициальная встреча на таёжной тропе: мы — тебе, а ты — нам. Услышит то, о чём постеснялся или не осмелился сказать трусоватый увалень Савушкин.

Однако, к большому удивлению, он ошибся и на этот раз, потому что китаец, оглянувшись по сторонам, полушёпотом сказал:

— Моя только тебе говори. Тсс! На плотине еси шибко плохие люди. Плотине делай чик-чик! Какие люди — моя не знай. Твоя сама види.

— Откуда тебе известно? — насторожился Вахрамеев.

— Тайга ветер носил — моя уха попадал, — хихикиул китаец и предупреждающе поднял палец. — Моя тебе нисево не говорил. Моя тебя не видал. Нету.

С неожиданной юркостью китаец шмыгнул в придорожный карагайник, мелькнула его синяя куртка, и он пропал в тайге.

В тот же вечер Вахрамеев пришёл домой к Денисову, Парторг ещё болел, но дело шло на поправку. Он уже вставал, ходил по комнате — уколы, которые ему ежедневно делали, видимо, помогли.

Они вдвоём вышли на крылечко, сели рядом на тёплую, чисто скобленную ступеньку. Вахрамеев обстоятельно рассказал о новостях, начиная с "лошадиных дел" на стройке и кончая недавней встречей в тайге с Егоршей и китайцем Леонтием.

Денисов слушал молча, попыхивая папироской. Потом усмехнулся:

— Самое главное — не это, не угрозы кержаков… Они тебе и раньше грозили. Их сама жизнь подхлёстывает, к тому же со вчерашнего дня агитбригада Слетко на Кержацкую Падь нацелена. А он парень пробивной, сумеет доказать им, где чёрное, где белое. Да и комсомольцы подключились. Меня другое беспокоит… Ты слыхал, Шилов-то нового начальника ВОХРа назначил?