Черемша - [63]

— Извините, товарищ Слетко, — Шилов сожалеюще развёл руками. — Но господину Крюгелю некоторые вещи просто трудно растолковать по-русски.

— А чего ему толковать? Собрался уезжать — хай едет. Мы не держим.

— Я желаю иметь прощальный митинг! — Крюгель резко поднялся и картинно, как солдатскую каску, надвинул на лоб тирольку. — Я есть социалист-интернационалист и хотел бы держать речь перед советский рабочий класс. За единый рот фронт, за мировой социализм!

Шилов пожал плечами, многозначительно переглянулся со Слетко: инженер, дескать, несёт чепуху, но коль последовала официальная просьба, надо отвечать. И отвечать тебе, как заместителю парторга.

Слетко в раздумье прошёлся по дорожке, приблизился вплотную: глаза его оказались как раз напротив груди Крюгеля, выпяченной барабаном, торжественно напряжённой, будто изготовленной к принятию почётной медали.

— Не треба! — махнул рукой коротышка Слетко. Он хотел было напомнить инженеру, что тот недавно ведь отказался выступить на митинге по случаю подписки на Госзаём, да и подписываться отказался. Однако передумал: надо соблюдать дипломатию. — Нэма часу, времени нет, господин Крюгель. Вы сами говорили: конкретные дела лучше всяких слов. Отже, все мы надеемся на ваши конкретные революционные дела. Рот фронт!

Слетко бойко вздёрнул сжатый кулак и непонятно было: не то он поприветствовал-попрощался, не то погрозил перед самым носом Крюгелю.

После отъезда официальных гостей Ганс Крюгель, бледный от бешенства, убежал в дом: они выпроваживают его бесцеремонно, по-русски! Что ж, он будет прощаться тоже по-русски. Выставив из бара весь запас спиртного, он стал варганить сумасшедшие коктейли, мешая водку с коньяком, шампанским, плодоягодным вином и местным самогоном. После третьего стакана глаза его налились кровью, лысина взялась испариной и блестела, словно пасхальное яйцо, вынутое из лукового отвара.

Сначала ему не понравился радиоприёмник, гремевший бравурными песнями. Крюгель схватил его, распахнул окно и трахнул о камень-валун, на котором недавно сидел коротышка Слетко. Дребезг радиоламп вызвал у инженера приступ новой ярости, и он начал искать, что бы ещё могло задребезжать? В окно полетели пустые бутылки, потом керамическая ваза, патефон (этот почему-то не разбился).

Когда в гостиной ничего бьющегося не осталось, Крюгель вспомнил про кухонные полки, нашпигованные посудой — вот где можно развернуться! Через минуту на кухне стоял такой дребезг и хруст, будто туда, сокрушив стену, впёрся дорожный бульдозер.

Грунька сидела на крыше сарая, на сеновале, и через щёлку в досках наблюдала за беснующимся мужем, с замиранием сердца прислушиваясь к звону и грохоту из распахнутых окон. Как ни странно, она и жалела гибнущее, пропадающее добро, и в то же время испытывала долгожданное облегчение: осколки битой посуды казались ей отлетающей от неё самой шелухой, которая стискивала, давила весь этот месяц, мешая дышать, не позволяя открыто глядеть в глаза людям. Бей, ломай, фашист треклятый, всё одно горем нажитое — прахом и уйдёт.

Впрочем, она всерьёз забеспокоилась, заёрзала на сене, когда увидела, как немец начал выбрасывать в окна мебель и одежду. Целую кучу набросал в палисадник, прямо на цветочную клумбу, на свои любимые тюльпаны. Моторно работает, змей Горыныч, уныло подумала Грунька. Ровно пожарник мотается, аж упарился. На кой ляд он это барахло выкидывает, уж не увозить ли собирается?

Нет, Крюгель отнюдь не собирался увозить в Германию немудрящие тряпки, он задумал совсем другое, что очень скоро стал, и осуществлять: появившись на крыльце с бидоном, полил бесформенную груду керосином и поджёг.

Грунька с воплями выскочила из сарая, слепая от ярости, кинулась на инженера: "Что же ты творишь, изверг рода человеческого?" Однако немец легко, как хворостинку, отбросил её в малинник и, пьяно корячась, полез на крыльцо, а оттуда — в кладовку, за топором (на очереди был шкаф, который не лез в окно, и его следовало предварительно порубить, укоротить).

Тут-то Груньку осенило: она кошкой метнулась по крылечным ступеням и мигом задвинула тяжёлый кованый засов на двери кладовки (сам же немчура, на свою голову, приспособил на днях этот засов!). Крюгель рычал и бесновался в тёмной кладовке, лупил топором в дверь, но Грунька тоже не теряла времени и уже крутила ручку телефона, кричала в трубку ошалело, загнанно: "Сельсовет! Милицию!"

Пьяный Крюгель успел лишь вырубить небольшую дырку в массивной листвяжной двери, когда к коттеджу лихим кавалерийским намётом подскакали представители местной власти: председатель Вахрамеев и участковый милиционер Бурнашов. Они спешились и тут же кинулись помогать Груньке тушить горевшее добро.

Дверь уже трещала под ударами топора, и милиционер на всякий случай расстегнул кобуру нагана.

— Не спеши, — предупредил его Вахрамеев. — Тут, понимаешь ли, международный инцидент.

Снял фуражку, привычно хлопнул донышком о голенище, спросил у измазанной, всхлипывающей Груньки:

— Он что, пьяный?

— В стельку, — сказала Грунька. — Матерится и буйствует, паразит. С работы его выгнали.

— Да… — осуждающе протянул Вахрамеев. — Вот тебе и Европа. Тот же мат и бытовое хулиганство. Да ещё с политическим уклоном: ишь ты, как честит он Советскую власть! Непотребными словами.