Череда - [24]

Институт встретил Павла Ивановича знакомым гулом голосов, знакомыми запахами – побелки, клея и гардероба, где висела одежда студентов – между темных мужских пальто красные, зеленые, синие пальто студенток с меховыми воротниками, шапки и шапочки на крючках вешалок.

Мария Даниловна, в черном халате, в валенках, которая принимала и выдавала студентам пальто, поздоровалась с Павлом Ивановичем. И студенты с ним здоровались:

– Добрый день, Павел Иванович!

– Добрый день!

– Здравствуйте!

По широкой лестнице поднимался на второй этаж, в деканат. Навстречу ему сбегали студенты – парни и девушки, некоторые обгоняли его, вежливо обходя, чтоб не толкнуть.

В деканате поздоровался за руку с деканом, с заместителем декана, с Верой Петровной, с другими преподавателями и с машинисткой-секретаршей, которая сидела за машинкой и печатала, поглядывая то на исписанный густым почерком лист, что лежал у нее слева, то на клавиши машинки. Декан и заместитель декана пожали ему руку крепче, чем обычно, будто этим пожатием говоря, что не забыли, где они были вчера, а Вера Петровна заговорщицки ему улыбнулась.

Павел Иванович разделся, подошел к окну, положил свой портфель на подоконник. За окном все было уже бело от снега, снег лежал и на карнизе, и на раме окна, откуда-то прилетел голубь, запрыгал по карнизу, оставляя на нетронутом снегу крестики следов, потом примостился в уголке, нахохлился, и хорошо был виден его круглый желтый глаз с черным зрачком.

Павел Иванович, щелкнув блестящим замком, открыл портфель, вынул конспект лекции, которую должен был сейчас читать, книжку с заложенными бумажками в тех местах, где были подготовлены цитаты. Делал все это и одним ухом прислушивался, о чем говорили в деканате.

Преподавательница французского языка жаловалась Вере Петровне на своего сына: уроки учить не хочет, от телевизора не оторвать, то было фигурное катание, а теперь этот хоккей…

Литератор Иван Федорович только что вернулся из-за границы – ездил в Японию, и рассказывал, как их там кормили.

Преподаватель психологии, низенький, лысый, давал советы преподавателю белорусского языка, как лечить радикулит.

Никакой сенсации не произошло ни в институте, ни в городе, ни в целом мире, и разговоры были будничные. А вот каждая важная новость обсуждалась здесь горячо, страстно. Горячо обсуждают здесь каждый полет космонавтов, спорят по поводу того, надо ли давать премию ученому, если его работа не имеет практического значения, возмущались, когда узнали, что один преподаватель бросил жену с ребенком и женился на студентке.

Павел Иванович подумал, что говорили бы в деканате, если узнали бы про Зайчика.

«Разве такой человек имеет право преподавать в институте, воспитывать молодежь!» – это сказал бы заместитель декана.

«Своего собственного сына судил! А мы к нему еще в гости ходили!» – так сказала бы Вера Петровна.

Павел Иванович поморщился, будто уже теперь услышал все это.

Зазвенел звонок. Преподаватели взяли свои сумки, папки. Павел Иванович оставил портфель на подоконнике – почему-то не любил ходить в аудиторию с портфелем. Взял конспект, книжку, пропустив вперед преподавательницу французского языка, вышел в коридор. Там было уже почти пусто, бежал только один студент, в немного коротковатых брюках, в тесном пиджачке, с книгами под мышкой. Делая вид, что не замечает преподавателей, которые выходили из деканата, побежал в конец коридора, открыл дверь аудитории, исчез за дверью. В эту аудиторию шел теперь и Павел Иванович, у него лекция на третьем курсе. Сейчас он войдет в аудиторию, и все студенты встанут, приветствуя его, а он, наверное, почувствует неловкость.

«Надо что-то делать… Надо что-то делать…» – думал Павел Иванович, открывая дверь в аудиторию.

* * *

Он понимал, что если не будет добиваться истины, кто такой Зайчик, чей он сын, Танин или нет, то все останется как было, его тайны никто не раскроет. Более двадцати лет прошло, и никто не предъявлял к нему никаких претензий, не искали его ни Таня, ни ее родня, никто и не намекал ему, что у него есть ребенок, да и сам он – учился в институте, женился, защищал диссертацию и очень редко вспоминал Таню, совсем не думал о ребенке, которого она должна была родить. Да и большого греха он за собой не видел: он ли первый, он ли последний имел до женитьбы девушку, был близок с ней, он ли первый, он ли последний ее бросал. Мужчины иногда в компаниях признавались в своих грехах, смеясь, говорили: мол, кто знает, может, где-нибудь по свету и наши дети бегают. Так разве не может он жить, как и жил, не добиваясь никакой истины с этим Зайчиком? Может, не стоит обо всем этом думать, забивать себе голову, тревожить сердце, тем более что исправить все это теперь просто невозможно? Допустим, он признается, что Зайчик его сын, напишет ему в колонию и все расскажет. Зайчика тем самым не спасет, тому все равно придется отбывать наказание, поскольку он заслужил. А обрадуется ли сам Зайчик, узнав, что у него нашелся отец и кто этот отец? Может, еще больше разозлится, возненавидит Павла Ивановича, скажет: «А где ты был раньше?» Вернется из колонии да еще морду набьет такому отцу. Перевоспитать Зайчика, взрослого мужчину, тоже трудно, может, даже невозможно, так что Зайчику скорее всего он ничем не поможет, а сам потеряет авторитет, потеряет работу, в семью внесет разлад. Разве обрадуются, узнав обо всем, жена, дочь? Скажут, что он скомпрометировал не только себя, но и их.