Чердак дядюшки Франсуа - [49]
Вальдек пришёл, когда урок был окончен, и учитель с ученицей мирно беседовали, уютно устроившись за маленьким столиком и попивая сваренный стариком кофе.
Г-н Пьер не очень обрадовался племяннику, но, памятуя о долге гостеприимства, пригласил его к столу.
— А, пожаловал в гости к старику, очень мило! Ты ведь теперь знаменитый поэт и музыкант! А я-то совсем, должно быть, лишился ума и вкуса — не распознал в тебе поэта, не предугадал твоей славы. Садись, садись…
— Что вы, что вы, дядюшка! Я к вам нисколько не в претензии. Я прекрасно понимаю, что мои песенки не могут быть вам по душе.
Слово «мои» покоробило Люсиль. Ещё одно доказательство бестактности Вальдека! «Мои» песенки он произносит как ни в чём не бывало в её присутствии!
— Я остаюсь при своих вкусах, но не могу отказать тебе ни в умении, ни в мастерстве, ни, главное, в музыкальности. Ну, а что касается политики, тут я слаб, сам знаешь, слаб…
Когда Пьер отправился в кухню за третьей чашкой, Вальдек шепнул Люсиль:
— Я пришёл к дяде, чтобы повидать вас. Дело срочное. Нам придётся разорвать наш договор. Не протестуйте, когда я выражу желание вас проводить. Мне необходимо с вами объясниться.
Люсиль понимающе кивнула головой. «Судьба идёт мне навстречу. Расторгнуть договор, освободиться от слова, данного Воклеру! Не бояться больше, что узнают о нашем соглашении». Но тут же сердце Люсиль наполнилось тревогой. «Что ж! Опять петь для дядюшки Франсуа? И даже не для его посетителей! И всё?»
Когда г-н Пьер дрожащей рукой наливал Вальдеку кофе, молодой человек рассказал:
— Вот мы здесь сидим и мирно пьём кофе, а в Париже — смятенье. Вы не слышали, дядюшка, и вы, мадемуазель, что закрыты типографии, запрещены газеты…
Вальдек на минуту приостановился. Лицо г-на Пьера не отражало никаких чувств. Он продолжал смаковать свой кофе. Зато щёки Люсиль горели, когда она произнесла:
— Знаю, маркиз де Бюссон был крайне озабочен происходящим. А своих я ещё не видела. Вот отсюда я забегу к дядюшке Франсуа. Там-то уж, наверное, всё известно. Ведь Клеран наборщик и работает в типографии.
— Как странно, дядюшка, что вы так спокойны. Ведь неизвестно, чем всё это кончится! Иногда для того, чтобы возник пожар, достаточно одной искры. Но вы не слушаете меня… — оборвал он с досадой.
— Для меня теперь уже не может быть ни лучше, ни хуже, — с полным равнодушием ответил г-н Пьер.
Люсиль еле дождалась минуты, когда смогла наконец попрощаться и с достоинством, не выражая нетерпения, согласиться на предложение Вальдека её проводить.
— Мадемуазель, — сказал Вальдек, когда они вышли на лестницу, — катастрофа разразилась. Я уже сказал вам о газетах и типографиях. Но я не сообщил вам главного… — Вальдек незаметно для себя стал делиться с Люсиль не только тем, что было ему на самом деле известно, но и тем, что ему только мерещилось со страха. — Авторов несомненно начнут привлекать к суду, на них и владельцев типографий — налагать непомерные штрафы, сами песни конфисковать. Считайте, что с сегодняшнего дня песни Вальдека де Воклера кончили своё существование, вы свободны, мадемуазель. Я счастлив, что, быть может, указал вам правильную дорогу в жизни. Продолжайте подвизаться на поприще поэзии, у вас для этого имеются все данные. А имя ваше, благодаря моей предусмотрительности, осталось незапятнанным. Я рекомендовал бы вам избрать для сочинения модные романсы о любви и разлуке, о верности и измене. Поверьте мне, они сейчас пойдут в ход. А вы так одарены музыкально, что я не сомневаюсь в вашем успехе.
Советы Вальдека возмутили Люсиль. Вся затея с песнями была для этого повесы лишь коммерческим делом: нанять, уволить за ненадобностью, снова нанять! Впрочем, к чему эти упрёки? Разве она не рада своей свободе? К тому же глупо объясняться с Воклером и торчать здесь на лестнице, подвергая себя опасности второй раз быть настигнутой Катрин.
— Что же вы молчите, мадемуазель?
— А что я должна вам сказать?
— Что вы согласны… И ещё, не забудьте о главном условии. Сотрудничество Люсиль Менье и Вальдека де Воклер должно остаться тайной…
— Хорошо! — только и ответила Люсиль.
— Мадемуазель, вы так скромны, что и не напоминаете мне о деньгах, но я… я помню об этом. Ваша доля в последнем, я повторяю, в последнем издании — триста франков. Они в этом конверте. Пожалуйста, возьмите их.
В руках у Люсиль оказался запечатанный конверт.
— Спасибо!
Церемонно раскланявшись, Вальдек спустился по лестнице вниз… В воздухе после него ещё долго оставался запах дорогих духов.
Люсиль сжимала в руке конверт, не решаясь сунуть его в свой ридикюль.
«Что же делать дальше? Если начались волнения, неизвестно, во что они выльются. Что будет с отцом, Клераном, Ксавье?» Она хорошо понимала, что эти трое и их друзья непременно станут их участниками. А она? Какова будет её доля участия в том, что грядёт? Не настаёт ли минута, когда она сможет полным голосом выразить то, что волнует Париж?.. Ведь даже когда между нею и её слушателями стоял Вальдек — она смогла донести до сердец парижан свои песни. Она слышит их на улице, они доносятся до неё из дверей кафе и магазинов. Их поют на чердаке дядюшки Франсуа; Ксавье и Мишель мурлычут их себе под нос. Стоя на плоту, и колотя вальками по белью, их поют прачки. Каждый раз, проходя мимо них по набережным Сены, Люсиль с замиранием сердца прислушивается к написанным ею словам, которые поют чужие голоса. Пусть сегодня она должна сказать: «Прощай, песня!» Но перестать писать она не может. Кто знает, может быть, произойдут большие перемены. И она, Люсиль, станет другой. В ней проснётся та сила, какую она ощущала в себе, когда хотела стать актрисой, та сила, которую сдерживал Воклер… И она сможет петь открыто, писать открыто, не пряча головы под крыло… И доказать Ксавье…
