— Да ведь это Алешка Кузьмин!
— Голубятник чортов!
— Это он камнем окно расколотил!
— У меня его голуби все белье огадили!
— А крышу-то, крышу пробил своими клетками, у Певзнера в новую комнату протекло.
— У, атаман!
— У, чорт чердачный!
— А ну-ка, — сказал Иван, — идем к отцу, то есть к вашему папаше, Петру Иванову Кузьмину — партийному коммунисту.
— Вот, вот, так его.
— Что-то этот коммунист скажет?
— Ведите разбойника!
— Ах! — все хозяйки так и присели.
Алешка дал Ивану в живот головой, перескочил через кладь, в слуховое окно — и на другой дом.
— Вернись! — закричал дворник.
В ответ гремели Алешкины сапоги по железу.
— Ага, так голубей его распатроним! — И тут дворник кочергой стал перекувыркивать клетки и разбивать. Голуби бились, некоторые вылетали и метались под крышей, а десяток хозяек топтали ногами поверженные клетки и гонялись за голубями по чердаку. Потом дворник Иван забил слуховое окно здоровенной доской. Сделав все это, домовые ушли.
Придя с завода, мать послала одну из пугливых пионерок, Надю, развесить на чердаке белье. Весь дом уже знал про окончательное поражение Алешки чердачного и об его изгнании с чердака. Знала про это и Надя, но всегда на чердак ходить жутко бывает. Живет она в этом доме недавно и Алешку не видала ни разу, знает его по наслышке.
Чумазый он, дикий, от отца убежал. Может отколотить и укусить может, а если глаза выдерет!? Жутко Наде идти на чердак.
Переступает со ступеньки на ступеньку, а сама голову в белье спрятала. Вот и чердак, — всегда там сумерки и странные тени по углам.
«Я пионерка, значит я смелая», — уверяет себя Надя и ступает, собрав все силы, за порог низенькой дверцы чердака.
Тишина. Никто на нее не кинулся, никто не укусил.
Смелея все больше, Надя огляделась. На чердаке был полный разгром. Валялись какие-то клетки, ящики, шесты, а на земляном полу толочились следы многих ног, и насорены были голубиные перья.
«Это Алешкиных голубей разгоняли, — догадалась она, — нет его, значит». И облегченно вздохнула. Вместе с ней вздохнуло что-то в дальнем углу.
Надя так и присела, боясь повернуть туда голову. Еще вздох, слышней и отчетливей. Стремительно спряталась она за ящик и потихоньку стала вглядываться. Да, на перекладине, у слухового окошка сидел боком к ней человек. Он был оборванный, штаны его висели клочьями, волосы торчали вихрами.
«Это Алешка чердачный, я пропала», — решила Надя и закрылась с головой бельем.
От этого было не лучше.
«Что же я? Какая же пионерка? Пионер из всякой беды выйдет, а я?» — упрекала она себя и вот опять высунула нос из-за ящика.
«Что он делает?»
На коленях Алешки что-то шевелилось.
«Голуби, — рассмотрела Надя, — он их кормит».
Вот опять он вздохнул и вытер кулаком глаза.
«Да он плачет, — сообразила вдруг Надя и сразу поняла, как ему обидно за разоренных своих голубей и как сиротливо тут одному, даже пожалеть-то некому. — Совсем он и не страшный, какой же страшный, когда плачет?»
— Алеш, — сказала она тихо, — ты не плачь…
Парень от неожиданности свалился с перекладины и вскочил, сжимая кулаки.
— Не бойся, это я… пионерка.
Видя перед собой девчонку, глазеющую на него, Алешка улыбнулся.
— Ты сама-то меня не бойся, видишь, я какой.
— Я не боюсь, я — пионерка.
— А зачем тебя занесло?
— Белье вешать.
— Зачем же ты его на пол бросила?
— Ой, как это я!.. — Надя и не заметила, как белье ее выпало из рук.
— Вот тебя дома взбучат. — Он подошел, и они вместе стали встряхивать и сдувать сор с белья. Несколько пар не отчищалось.
— Покидаем его, как будто ветром сдуло, — предложил Алешка, — только не говори, что меня встретила.
— Ладно, не скажу.
Надя торопливо стала спускаться и на ходу крикнула:
— А я тебе поесть принесу.
Алешка крепко проголодался и решил ее подождать, но не прошло и десяти минут, как услышал тяжелый шаг дворника и поспешил в темный угол.
Дворник прихлопнул дверь на замок.
«Вот ехидная, — подумал Алешка, — наябедничала все-таки». И такая его взяла досада. И есть хочется, и зябко, и темно здесь. Взял он и вылез опять на крышу не в слуховое окно, теперь забитое дворником, а в трубу для вентиляции.
Как ободранный бездомный кот, уселся он, сгорбившись, у карниза с подветренной стороны и, совсем потерянный, стал рассматривать окна, освещенные таким теплым вечерним светом.
В одном — целая семья за самоваром, и мать режет на всех сдобный белый хлеб: одному кусок, другому кусок, третьему… а ему, Алешке, никто. Отец выгнал, а мать не заступилась. Эх, мать!
И зло берет Алешку, а поделать ничего не может. Всем хорошо, а ему плохо. Он вглядывается и видит, как оделяет своих детей вкусными кусками одна из тех, что разоряла его голубей.
Чуть сдерживаясь, чтобы не запустить им в окно ледяшку, переводит Алешка глаза на другое.
А в другом — Яков Иванович пьет кофе и слушает радио. Его полный живот мерно вздыхает, и на лице блаженство. Голодный, продрогший чердачный чорт, поглядев на него, окончательно проникся жаждой мести к нему, к этим за самоваром, ко всем жильцам дома.
«Постойте, я вам устрою… устрою». Он вынул свой кривой перочинный ножик и, балансируя, двинулся к карнизу.
Раз — радио-антенна сверкнула пружинкой, заплясала, перерезанная пополам. Два — другая сделала то же. Радио-антенна Якова Ивановича была почти недосягаема: она шла от окна к чужому дому, залезть на который никак нельзя.
