Черчилль - [23]

Однако, в июле 1911 года он был взбудоражен отправкой германской канонерской лодки «Пантера» в марокканский порт Агадир в знак неудовлетворенности тем, что Франция, Британия и Испания игнорируют германские колониальные интересы. Итогом этого могло стать вооруженное столкновение. Из него Британия должна быть исключена, ибо оно могло пошатнуть дружеские отношения между государствами, которые Грей устанавливал с того самого времени, как вступил в должность. Министр иностранных дел нашел несколько неожиданную поддержку со стороны Ллойд Джорджа, который в своей речи в Мэншен-Хаузе напрямик заявил, что для Британии будет нестерпимым унижением, если ей будут угрожать так, будто она не берется в расчет в европейских кабинетах. Эта декларация в основном относилась к Берлину, хотя была так же уместна и по отношению к Парижу.

Черчилль реагировал с подобным же неистовством, говоря жене, что Германия очень сильно ошибается, если считает, что дележка Марокко обойдется без Джона Буля. В меморандуме с непроставленной датой он писал, что если Германия развяжет войну с Францией, Британия выступит на стороне Франции. Германия должна быть поставлена в известность о такой вероятности. Кризис совпал по времени с промышленными спорами — Ллойд Джордж использовал серьезную международную ситуацию в качестве повода для стычки — но, несмотря на глубокую вовлеченность в них Черчилля, его интерес к международному положению становился все больше. Они с Ллойд Джорджем настроились держать Грея в «состоянии готовности», и Уинстон даже ходил плавать вместе с министром иностранных дел, чтобы все время держать его в форме. В течение некоторого времени его отношения с сэром Эдвардом крепли. Грей стал крестным отцом его маленького сына[27]. Уинстон разослал своим коллегам длинный меморандум в преддверии решающей встречи Комитета обороны империи (КОИ), членом которого он состоял, назначенный на 23 августа. Он представлял себе возможность большого европейского конфликта, в котором решающее столкновение должно было произойти между Германией и Францией. Черчилль предлагал способы, которыми можно было произвести вмешательство Британии, и составлял воображаемое расписание развертывания войск. Он нетерпеливо обменивался письмами с Ллойд Джорджем, и какое-то время оба они считали, что война вот-вот начнется. Война, как понимал Черчилль, будет вестись не за Марокко или Бельгию, а за то, чтобы предотвратить растаптывание Франции прусскими юнкерами.

Марокканский кризис миновал, но настроение, с которым Черчилль приступал к своим новым обязанностям, сильно отличалось от того, в каком он пребывал шестью месяцами ранее. Некоторые из его коллег были встревожены легкостью, с которой было сделано предположение, что британские войска будут сражаться во Франции. У них создалось впечатление, что никакого обязательства взято не было. Они были очень обеспокоены новыми «буйствующими стратегами», чьи действия нарушат равновесие Кабинета. Они напоминали себе, что Черчилль был военным и что он казался чрезмерно обрадованным перспективой войны. Его видимый крутой поворот к другой важной теме вызвал дальнейшие обвинения в «нестабильности». Черчилль был определенно восхищен. Его новый пост был достаточно важным, и он вольет в него все, что у него есть. Он отвергал обвинения в непоследовательности, Он всегда верил в главенство флота. Что конкретно это за собой влекло — должно было всегда оставаться вопросом, решение которого зависело от конкретных обстоятельств, Он не был «пацифистом» — это слово только начинало входить в обращение — и, как любой разумный человек, изменял свои выводы по мере изменения обстоятельств.

Образец его поведения при вступлении в новую Должность был до сих пор полностью предсказуемым[28]. Он был энтузиастом. Он хотел знать все о своих новых обязанностях, и знать немедленно. Он зондировал и прощупывал любой аспект проблем военно-морского флота с веселым безразличием к amour-propre[29]. Он отлично сознавал, что несет ответственность за безопасность империи. Личный состав величайшего флота в мире был в его руках, и он не потерпит никакого противостояния в своем определении того, как распоряжаться его применением. Здесь, наконец встретились человек и время. В некотором отношении он был самым могущественным человеком в стране. Он не мог не отдавать себе отчет в драматизме своего положения и одновременно торжествовал среди мириад морских традиций (и форм военно-морского обмундирования), к которым теперь получил доступ. Он был живым воплощением великой традиции. По сигналу отплытия он мог подняться на любой из бесчисленного множества кораблей. Он страшился перспективы жизни в Адмиралтействе и старался не замечать проблемы оплаты дюжины слуг, которые были необходимы, чтобы сделать здешнюю жизнь терпимой. Его жена была значительно менее «незамечающей».

Среди его коллег не было никого, кто мог бы более живо совместить очарованность прошлым и понимание настоящего. Он больше наслаждался практическими, чем отвлеченными вещами. Его страсть к преемственности совмещалась с интересом к современности; это была та самая комбинация, из-за которой было невероятно трудно втиснуть его образ в рамки какого-либо стереотипа. Он также увлекался автомобилями, и особенно гордился тем, что для принятия назначения сам вел из Шотландии свой красный «Напье» стоимостью 610 фунтов стерлингов, который был доставлен ему в Балморал. Его военное прошлое всегда давало ему уверенность в разговорах о вооружении. Как только представилась такая возможность, он посетил подводную лодку и казался неподдельно заинтересованным в том, чтобы узнать, как она работает. Он стремился как можно больше узнать об аэропланах и, к вящей тревоге своей жены, множество раз поднимался в воздух. Он справедливо мог требовать того, чтобы узнать сложности и радости полета, и, как он выражался, стоял на позиции — «понимать все вопросы политики, которая в недалеком будущем поднимется во весь рост». Его аппарат и сослуживцы быстро осознали, что военно-морской министр не испугается трудностей, если он поставил себе цель узнать правду.