Чемодан пана Воробкевича - [9]

Ромко не отступил с немцами — был уверен, что Советы долго не продержатся: придут то ли американцы, то ли англичане (разные ходили слухи) и установят давно ожидаемую власть, при которой он, Роман Шиш, сразу станет заметной фигурой. Шли дни, месяцы, миновал уже год после войны, от Шишова куреня остался пшик — одни погибли, другие явились с повинной, — а Советская власть крепла, крестьяне, раньше боявшиеся бандеровцев, начали создавать отряды самообороны, и Ромку́ в последнее время приходилось отсиживаться то на глухом лесном хуторе, то у знакомого лесника, а то и в сыром тайнике в чаще. Слава богу, что брат под боком…

Вот почему отец Андрий с охотой принимал от прихожан за крестины, Свадьбы и прочие церковные церемонии не деньги, а натуру: подсвинок — за свадьбу; куры, утки, мера зерна — за похороны… На все была твердая такса, от которой его милость никогда не отступал. С Ромка же — брат братом, а денежки врозь — брал вдвое против базарной цены: мол, надбавка за риск. Благо, у Романа были советские деньги — когда–то, еще во время войны, ограбил сберкассу.

Брат служил отцу Андрию и для устрашения паствы. Однажды председатель сельсовета попробовал нажать на приходского священника: обложил налогом и заставил подписаться на заем. Отец Андрий сказал несколько слов Ромку — председателя подстерегли ночью, зверски избили и замучили, а тело бросили в канаву. Церковный староста (свой человек, священник, хотя и со скрипом, все же делился с ним) дал понять: так будет с каждым… Боялись отца Андрия, ох и боялись — не столько адских мук, как мук здешних. В селе хотя и есть «ястребки», да пользы от них — тьфу, прости господи!.. Днем красуются — карабин за плечом, вояка хоть куда, а ночью? Посты у сельсовета, почты, чуть дальше — за сельпо… А те же — сукины сыны! — все входы и выходы знают: если не в селе, то подстерегут на проселке, в лесу. Нет, лучше не связываться…

Боялись и не знали, что бандеровцы сами дрожали перед жителями, что осталось их у Ромка десятка три с небольшим и стоило хорошенько прочесать леса, навалиться всем обществом, так и не пахло бы той нечистью.

Поймут это потом и будут клясть последними словами трусость да извечную крестьянскую мешковатость. А пока что выжидали, боялись не только тех, из лесу, но и с подозрением и опаской смотрели на уполномоченных, собиравших налоги и подписывавших на заем, говорили всякое о колхозах, с удивительной быстротой пересказывали все, что слышали, — хорошее и плохое. Выжидали, однако почтительно снимая шляпы и перед председателем сельсовета, и перед приходским священником.

Отец Андрий жил не в селе возле церкви, а на хуторе, где стояла небольшая часовня. Ему что́ — если надо, через десять минут будет: слава богу, лошади молодые и резвые, а бричка такая, что сам председатель райисполкома, увидев, расстроился. Хотел было конфисковать, да вспомнил, что церковь не зависит от государства, и только с обидой почесал в затылке. Бричка эта еще больше поднимала авторитет отца Андрия — председатель сельсовета ходил пешком. У этого, правда, большая брезентовая кобура с наганом и, говорят, граната в кармане, но это так, для мальчишек. В войну всего насмотрелись…

Отец Андрий щелкал на счетах полуавтоматически — мыслями был далеко от цифр, считал от нечего делать, лишь бы время убить, — ориентировочную сумму дохода знал заранее. Думал: непременно надо поехать в город. Даже до его глухого угла дошли слухи, что после смерти митрополита среди верхушки униатской церкви начался разлад — нашлись даже крикуны, требовавшие не признавать Ватикан и святейшего пастыря божия — папу римского, призывавшие прихожан слушаться властей и — ох, грехи наши тяжкие (его милость начинал сердиться от одного лишь воспоминания об этом)! — открыто, с кафедры, осуждать тех, кто выступает против Советской власти.

Пока митрополит был жив, такого не было. Покойный был крутого нрава, не терпел возражений и быстро убирал непокорного со своего пути. Отец Андрий вполне одобрял действия преосвященного. Теперь, когда церковь отделили от государства, нужна твердость. С волками жить — по–волчьи выть. Вспомнив стычки с местным начальством, отец Андрий рассердился, толстая шея налилась кровью, а большие ноздри приплюснутого, будто продавленного, носа задрожали — были похожи на большие черные дырки между красными лоснящимися щеками. Даже вспотел. Расстегнул сорочку на груди (дома отец Андрий не церемонился) и, бросив счеты, громко крикнул:

— Ганя, где ты, Ганя?

Босая, в простом полинявшем ситцевом платье девушка выглянула из покоев. Она была хороша: большие серые глаза на несколько продолговатом лице с нежной линией подбородка, тонкие брови и белые, хотя и не знали зубной щетки, ровные зубы. Большой потрескавшейся рукой поправила волосы, выбившиеся из–под платочка, и спросила:

— Звали? Что пану отцу надо?

Отец Андрий недовольно посмотрел на девушку. Придется брать другую служанку — эта уже выросла и похорошела, еще слушок пойдет, этого ему не хватало… Если б уж спал с ней, а то так, без причины… Его милость когда–то был не без греха. Но теперь действительно чурался женщин — и годы уже не те, и чрево расползлось — обычные магазинные ремни не сходятся.