Чемодан пана Воробкевича - [48]

— Поработали на госстрах, — с досадой сказал Ступак, когда они вышли из ресторана.

— Почему же, — не согласился Петр, — мы выяснили, что Радловская не в Дрогобыче. Подруги говорили, что едет к родным мужа куда–то за Дрогобыч. Итак, Трускавец, возможно, какое–нибудь село… Не вешай носа! Все–таки шаг вперед.

Одиннадцатый день Отважный отсиживался в тайнике. Весть об уничтожении отряда Грозы принес в Овчарову Леваду сын Бабляка. Он днем косил сено на лесной поляне, километрах в двух от хутора. Знал, что Гроза должен гулять у отца, и боялся, чтоб не потащил с собой, вот и остался на ночь в стожке. Проснулся от стрельбы, сразу смекнул, что к чему, и побежал к Овчаровой Леваде.

Отважный ждал до утра, но никого не дождался. Надумал распустить остатки отряда. Собственно, распускать было некого: вместе с ним осталось всего пять человек. Грицко Стецкив, радист Дудинец да двое с окрестных хуторов — мужики, которые вели двойную жизнь: днем работали у себя в хозяйстве или отсыпались на печи, а ночью в случае нужды присоединялись к отряду, чтобы участвовать в грабежах.

Одному из них поручил дать из Поворян телеграмму. Собственноручно написал текст и поклялся, что оторвет голову, если не отправит. Мужичок этот хорошо знал Юхима Каленчука еще до того, как он стал сотником Отважным, поэтому телеграмму отправил: кони добрые, запряг — и через два часа в райцентре…

Отважный взял с собой только радиста и Стецкива. Знал упорство и злую силу Грицка, особенно ценил то, что Стецкив не раздумывал и всегда старательно исполнял его, Каленчука, приказы. Захватив наиболее ценные вещи, продукты и рацию, двинулись на Промышляны, чтобы потом лесами выйти на Стрый, а уже оттуда пробираться в предгорья Карпат. Через несколько километров чуть не напоролись на засаду, попробовали обойти ее, но увидели — слава богу, издалека — роту, прочесывающую лес. Быстро через болото вернулись в Овчарову Леваду, за которой в заваленном буреломом лесном буераке был оборудован тайник человек на десять. Стецкив притащил туда мешок консервов, присыпая следы махоркой, чтобы не взяла собака, и они засели, как барсуки, в сырой, смрадной могиле.

Одиннадцать дней просидели в темноте — у них была только одна батарейка для фонарика, экономили, свечей не было, а зажечь железную печку не осмеливались: днем выдаст дым, а ночью — искры…

Каленчук развлекался разговорами с Грицком. Радист Маркиян Дудинец, молчаливый, нелюдимый, раздражал его своими односложными ответами, а Стецкив все поддакивал Каленчуку и расспрашивал, и это поднимало Отважного в собственных глазах. Юхим садился на нары, подкладывал под спину что–нибудь мягкое, и начинался диалог с Грицком, который лишь условно можно было назвать диалогом, потому что говорил в основном Отважный.

— Давай порассуждаем, — Каленчук размахивал рукой с зажатой между пальцами самокруткой, и этот светлячок рассекал тьму убежища, — давай порассуждаем, почему мы сидим в этой яме! С ним все ясно, — светлячок ткнулся в сторону Дудинца, — служил в эсэсовской дивизии, принимал участие в акциях, и его большевики все равно бы повесили. Вот и прибился к нашему воинству…

Дудинец только хмыкнул в ответ, и нельзя было разобрать, одобряет он разглагольствования Каленчука или возражает ему. Но Отважный не обратил никакого внимания на это хмыканье.

— Прошу вас посмотреть на меня! — прижал руку с самокруткой к груди. — Мог я сосуществовать с большевиками? Кажется, ей–богу, мог. Отдать землю, инвентарь и скот, оставить себе моргов пять земли, лошадь, корову, свиней, птицу — прожить можно. Но по мне ли эта жизнь? Живи и знай, что больше пяти моргов никогда не будешь иметь и все, что заработаешь, сожрешь или пропьешь. Я на эти пять моргов плевать хотел, у меня вон сколько было — мельница, жатка, молотилка, полсела должников, а они мне пять моргов! — Светлячок метнулся вверх, на мгновение остановился и снова начал танцевать в темноте. — Я ночей недосыпал, недоедал, чтобы на эту молотилку натянуть, а теперь мне говорят — отдай. А этого не хочешь! — Светлячок застыл на месте, наверное, Каленчук ткнул своему воображаемому врагу кукиш.

— Не ври, — лениво возразил Стецкив. — Это ты — чтоб недоедал!..

— А что! — даже подпрыгнул на нарах Каленчук. — Думаешь, добро само в руки прет?

— Да нет…

— То–то же… А теперь колхозы… Имел хотя бы пять моргов, теперь шиш. Мне колхоз — как чахотка. Сдай коня, отведи корову… И у бригадира наряд проси. Это я чтобы просил наряд у какого–то голодранца! Да он недавно еще шляпу снимал, только завидев меня! У Каленчука таких, как он… — Отважный даже захлебнулся от ярости.. Крепко затянулся, бросил светляка в дальний угол убежища. — Сменилась власть — так и мне шляпу снимать? Не дождетесь, сукины дети!

— А я думал, друже сотник, — вдруг вмешался в разговор Дудинец, — что вы ушли к Бандере ради идеи.

— «Идеи», «идеи»… — передразнил Каленчук. — Мое поле — это что, не идея? Это понять надо! Мне мое государство нужно, чтобы я командовал, а не кто–то. Мне один черт — Бандера или Мельник! Простор нужен — вот что… Ты мне сделай Украину свободной — что будет? Думаешь, я засяду на тутошних песчаных землях? Да мне земли дай, во! Чтобы километры… туда, километры и сюда. А я уж сам соображу, как жить на них. Может, вспашу, а может, завод поставлю! Каленчук все может. Так–то вот!