Чем я хуже? - [4]

Молодая, обладавшая приятным голосом врач представилась Ириной Николаевной Бабенко. Она самолично наложила больному на лоб несколько коротких швов, а наново туго перебинтовала ему голову ассистирующая ей при этом молчаливая, в возрасте, медсестра с неприступным выражением широкого лица. С помощью тазика и резиновой губки Алексея Валентиновича аккуратно обмыли от крови; раздели до пахнущего собственным потом белья; перевезли на каталке в набитую десятком больных просторную палату; переложили на свободную койку с низко провисшей под его большим весом панцирной сеткой, прикрытой продавленным матрацем, и оставили в покое, сделав еще один укол и настоятельно рекомендовав поспать. Он, очевидно под воздействием последнего укола, расслабился и действительно провалился в сон, со смутной махонькой надеждой проснуться уже в своем родном времени и собственном, пусть даже и тщедушном и немолодом теле.

К его огромному сожалению, махонькая надежда так и не оправдалась. Проснулся он, еще не открывая глаз, от прикосновения чужой горячей ладони к своему предплечью. Незаметно размежил веки: на краешке его койки примостилась довольно симпатичная лицом полноватая девушка в белом халате, именно ее прикосновение он и почувствовал сквозь сон. Рядом с ней стоял веснушчатый огненно-рыжий парень с простецкой и жизнерадостной даже в переживании физиономией, его халат был небрежно наброшен на узкие плечи.

— Проснулся! — чересчур бодро отреагировал парень. — Здорово, Санька!

— Колька, не шуми, — грудным мелодичным голосом одернула парня девушка. — Сань, ну ты как? — обратилась она уже к Алексею Валентиновичу и ласково погладила по предплечью, — плохо тебе?

— Плохо… — согласился «Сань». — Слабость во всем теле, голова, как на карусели и тошнит… И еще… Память у меня напрочь отшибло… Не помню ничего…

— Ну, меня-то ты хоть помнишь? — опять влез улыбающийся парень.

— Извините, не помню…

— Ты что? Меня на вы? — удивленно разинул рот парень.

— Колька! — снова одернула рыжего хлопца серьезная девушка, — помолчи, пожалуйста. Дай мне поговорить.

— Да, да, конечно, Клава, — стух веснушчатый, — поговори ты.

— Сань, — с надеждой обратилась девушка, тревожно нахмурив темные густые брови, — а меня ты узнаешь?

— Нет… — лежа передернул плечами Алексей Валентинович. — Извините. Я после аварии, как оказалось, вообще ничего не помню. А вы кто?

— Да Клава я, жена твоя, — в уголках синих глаз девушки заблестели подозрительные капельки.

— Клава… — повторил за ней Алексей Валентинович, — жена моя… А вы, то есть ты, красивая… Думаю, повезло мне с тобой.

Набрякшие в Клавиных глазах капли хлынули по полным щечкам ручьями, девушка смахнула их ладошкой, обхватила Алексея Валентиновича за широкие плечи и осыпала его лицо влажными поцелуями. В своем «прошлом» теле, Алексей Валентинович был человеком женатым и по чужим постелям не гуляющим. В супругах у него уже больше двадцати лет была его же ровесница Лена; красота которой, вполне естественно, с годами незаметно поблекла в возрастных морщинках, обвисшей коже на лице и ранней седине. Молоденькими девушками, знакомыми и незнакомыми, он мог любоваться только чисто эстетически; мысли об адюльтере ему даже в голову не приходили. И вдруг: молодая, красивая лицом и пышными формами деваха оказывается его теперешней женой. Обнимает, прижимается тяжелой грудью, целует, слезами орошает. Да-а-а… Мимо воли его новое мужское естество на это отреагировало достаточно бурно — хорошо еще, под одеялом было не заметно. И никуда от этих ласк не денешься. А если разобраться, то еще, можно сказать, или повезло, или могло бы быть и хуже: внешне Клава очень даже привлекательна (хотя его прошлая жена была гораздо стройнее), а вот если бы его здешний прототип был любителем чрезмерной женской полноты или, наоборот, анорексичной худобы? Или сам был бы старичком, а жена морщинистой беззубой старухой?

— Клава, да ты успокойся, не надо так плакать, — обнял новоявленную жену за оказавшуюся под халатом довольно полной талию Алексей Валентинович. — Я ведь все-таки живой, руки-ноги целые, из повреждений — только пустяшные порезы на лбу. Ну, правда, память напрочь отшибло от сотрясения мозга. Но память — это ведь не разум. Я ведь не сумасшедшим стал… Вроде, соображаю… Хотя, со стороны, виднее. Вот пообщаюсь сейчас с вами обоими, и вы мне скажете: чокнутый я или только обеспамятевший.

Клава выпрямилась, достала откуда-то платочек и вытерла свое раскрасневшееся влажное лицо, глянула на «своего» мужа и протерла от слез и поцелуев этим же мокрым платочком лицо уже ему. Наведя маломальский, как она полагала, порядок — спрятала свой платочек куда-то под халат и опять положила свою горячую ласковую ладонь на руку любимому.

— Клава, а расскажи мне про меня, да и про себя тоже. Может, я так легче все вспомню.

— Как тебя зовут, помнишь?

— Если честно, то нет. Не помнил. Но мне милиционер сказал, который документы мои смотрел: Нефедов Александр Александрович. Шоферю на полуторке. Работаю на паровозостроительном заводе в транспортном цехе. Так?

— Так, — встрял веснушчатый, — на паровозостроительном, как и я, как и Клава. Я, напоминаю, твой лепший кореш еще по колонии, Колькой меня кличут, Гуриным Колей. А теперь я тоже шофер и тоже на полуторке. Вот только сейчас мне Палыч разрешил с Клавой к тебе на эмке съездить. Я ее, как начальство домчал, чтобы поскорее тебя проведать. Клава меня всю дорогу подгоняла, словно кучер лошадь. А Палыч — это наш начальник транспортного цеха. Может, хоть его вспомнишь?