Человек звезды - [72]

Сталин улыбался, махал рукой, а потом стал показывать пальцем в толпу, и все старались понять, на кого он показывает. И Касимов старался понять, со страхом разглядывая белый китель, золотые погоны, бриллиантовую звезду, пока вдруг не понял, что Сталин указывает на него. И другие поняли, схватили его и с ненавидящими криками потащили сквозь толпу к виселице, туда, где стояла пустая табуретка. Палач с силой воздел его наверх, вскочил следом, набрасывая ему на шею веревку, и Касимов чувствовал, как пахнут смоляные столбы, пенька веревки и палач, издавая едкий уксусный запах. Палач спрыгнул, разбежался, готовый ударить по табуретке, и Касимов издал предсмертный вопль:

— Я согласен, согласен!

— Впрочем, нет. Я не настаиваю. Довольно с вас теплохода «Оскар Уайльд», — рассмеялся Маерс.

Касимов очнулся. В кабинете никого не было. Африканская бабочка драгоценно сверкала на расправилке.

Глава восемнадцатая

Джебраил Муслимович Мамедов уложил в сейф пухлый пакет денег, который принес наркоторговец Ахмат, вернувшийся с «северов», где он заложил сеть героиновых торговых точек. Настроение у Джебраила Муслимовича было добродушное. Он восседал на восточной резной скамеечке, облаченный в пестрый халат, из которого выглядывало круглое брюшко. На голове его красовалась шитая бисером шапочка, и он походил на сказочного лягушонка с выпуклыми глазками, растопыренными пальчиками и розовым языком, который вдруг прыгал из длинногубого рта, как будто хватал пролетающего комара или муху.

Не было ни комара, ни мухи, а перед Мамедовым стоял поэт Семен Добрынин, похожий на огромного косматого медведя, и заискивающим голосом, слишком писклявым и тонким для обладателя могучей плоти, выпрашивал:

— Ну, Джебраил Муслимович, ну вы же обещали. Позарез нужны двадцать тысяч для поэтического сборника. Там все стихи о России. Два стиха посвятил лично вам. Один начинается: «Россия-мать, пусть родом сын с Кавказа…». И второй: «Он сочетал в себе Урал с Кавказом…». Джебраил Муслимович, позарез нужно двадцать тысяч.

Мамедов маслянистыми ласковыми глазками оглядывал стоящего перед ним русского великана, и круглый животик под расстегнутым халатом сотрясался от неслышного смеха.

— Дам, Семушка, сегодня же дам. Но ты мне прежде скажи, неужели тебе не противно, русскому богатырю, поэтическому, можно сказать, гению, стоять с протянутой рукой перед каким-то черножопым? Перед чуркой поганой, и выпрашивать подаяние?

— Ну что вы, Джебраил Муслимович, мы, русские националисты, считаем так, — кто любит Россию, тот и русский. А вы Россию любите так, что иному чистокровному русскому далеко.

— А я тебе признаюсь, Семушка. Если бы русские националисты какого-нибудь черножопого, вроде меня, замочили, я бы только обрадовался. Сколько же вы, русские, будете терпеть на своем горбу всяких нацменов?

— Нет, Джебраил Муслимович, мы, русские, открытый всему миру народ. Это еще Пушкин сказал. Нету худых и добрых народов. Все народы великие. Вот вы помогаете мне, русскому поэту, значит, вы вносите вклад в русскую культуру поболее, чем наш губернатор Петуховский, который нас, поэтов, на голодный паек посадил.

— Семушка, а что, если деньги, которые я тебе дарю, сделаны на русских слезах и страдании? Если русские девушки и юноши жизнями своими платят, чтобы ты сборничек своих патриотических стишков выпустил?

— Это вы про слухи говорите? Что будто вы наркотиками торгуете? Да этому разве кто верит? Вы честным трудом зарабатываете и от сердца помогаете русской культуре. Нам, поэтам.

Ансамблю балалаечников. Пожертвовали на реставрацию памятника Ермаку. Народ вам благодарен.

— Ты, Семушка, чистая душа, за это тебя и люблю. Если бы сюда, в город П., Гитлер пришел и помог ансамблю балалаечников и тебе на сборничек стишков деньги дал, ты бы и Гитлеру стихи посвятил.

— Ну нет, Джебраил Муслимович, Гитлер бы русскую дубину отведал.

За дверью кабинета раздались удары барабана, яростные всплески музыки. Это начинала работать дискотека «Хромая утка». Муслинов с удовольствием прислушался к этим ритмичным, возбуждающим звукам и готов был направиться к сейфу, чтобы отсчитать Добрынину обещанные двадцать тысяч.

Но дверь в кабинет растворилась, и вошел офицер в камуфлированной форме американского морского пехотинца, с наградными колодками, с оранжевой ленточкой раненного в боях героя. Он был подпоясан тяжелым ремнем с кобурой, из нагрудного кармана выглядывала портативная рация, а на лбу, под беретом, краснел лепесток мака, будто офицер пробирался по маковому полю где-нибудь в районе Кандагара, где прилежные пуштуны выращивают наркотический мак. И Мамедов в госте тотчас узнал Маерса, о котором уже несколько недель говорил весь город.

Джебраил Муслимович спрыгнул со скамеечки, издав булькающий звук, какой издает прыгающая в пруд испуганная лягушка. Он подбежал к Маерсу, пухленький, согнувшись в поклоне, растопырив пальчики, и поэт Добрынин изумленно отступил при виде американского военного и присел в уголке.

— Виктор Арнольдович! Или нет, простите, господин Маерс! Или нет, простите, господин полковник! Какая честь, какое, поверьте, счастье! Все говорят о вас. Наконец-то в нашем городе установилась настоящая власть. Придет конец воровству, беззаконию, торговле наркотиками. В ваш первый визит я уже понял, с кем имею дело. Я уже заказал шелковый американский флаг, и завтра он будет висеть над этим зданием. Ну, слава богу, что вы, американцы, пришли.