Человек в витрине - [112]

— М-м-м… да, так. — Гунарстранна затянулся и заметил, как поморщился командир группы захвата.

— Вот почему нам с вами придется выбрать другой подход. Сначала чувствовать, потом думать: наблюдать, чувствовать и использовать чутье, чтобы прийти к разумному решению.

— Не сомневаюсь, что вы правы, — сухо ответил Гунарстранна, затягиваясь. — Но вы ведь не для того взяли заложницу, чтобы читать лекцию по философии?

Хиркенер хихикнул:

— Вот видите, Гунарстранна? Мой подход подействовал на вас! Вы выслушали мои разъяснения, учли то, что я сказал сейчас и говорил раньше, и пришли к выводу… — Он посерьезнел. — Я не жду, что вы меня поймете. Но если бы вам пришлось перенести то же, что и мне, вы бы поняли, что я просто не мог поступить иначе.

— Да неужели? — спросил Гунарстранна только для того, чтобы потянуть время.

Двое сидящих в соседней машине активно подавали ему знаки.

— Вы, значит, не могли не убить Фольке-Есперсена и таксиста, который вас видел?

Хиркенер хмыкнул:

— Не валяйте дурака. Если будете продолжать в том же духе, я брошу трубку.

— Но зачем вам все это понадобилось, Хиркенер? Зачем вы сначала предложили Есперсенам купить у них магазин, затем прислали Рейдару эсэсовскую форму и, наконец, зачем вы усадили убитого на витрину?

— Я хотел уничтожить, раздавить его не сразу, а постепенно. И еще я хотел, чтобы он догадался, кто ему мстит.

— Неужели нельзя было просто подкараулить его у магазина и раздавить машиной?

— Я хотел сокрушить его, а не убить.

— Зачем вы посадили его на витрину?

— Чтобы все поняли: он виновен.

— За что вы убили его?

— Я его не убивал.

— Но он умер.

— Его смерть от меня не зависела.

— Зачем вы сюда приехали?

— Чтобы отомстить.

— Ну и как, отомстили?

— Нет, я мщу сейчас.

Гунарстранна посуровел:

— Повторяю, Ингрид Есперсен не имеет никакого отношения к вашим счетам с ее мужем!

— А что вам о нем известно? Какое вы имеете право вмешиваться в мои дела?

— Вам придется поверить мне на слово, — медленно и осторожно ответил Гунарстранна. — Если я больше…

— Я давно уже желал смерти Рейдару Фольке-Есперсену, — перебил его Хиркенер. — Так давно, что сжился со своей мечтой… Когда он в конце концов все же умер, я не получил никакого удовлетворения.

— Вот видите…

— Потому-то я и решил завершить начатое, — перебил его Хиркенер.

— Прошу, не думайте ни о каком завершении! — поспешно сказал Гунарстранна, косясь налево.

Один из сидевших в соседней машине кивнул в знак согласия и постучал пальцем по циферблату наручных часов.

— Я приехал за вами, — продолжал инспектор, — потому что вы не имеете права лишать жизни других людей, какую бы боль они вам в свое время ни причинили…

Гунарстранна собирался продолжать, но Хиркенер его опередил:

— Мы с вами говорим на разных языках. Мне наплевать на то, что вы думаете. Как наплевать и на то, что считает по данному вопросу та власть, которую вы здесь представляете.

— Думаю, кое на что вам все же не наплевать.

— На что, например?

— На ваших мать и отца.

— Моим отцом был Фольке-Есперсен.

Гунарстранна не нашелся с ответом.

— Разве вы не знали? — спросил Хиркенер.

— Догадывался. Точнее, рассматривал и такую версию в числе прочих. Кстати, вам не приходило в голову, что вас могли обмануть?

— Зачем моей матери меня обманывать?

— Почему вы так уверены, что она не солгала? Если она любила Фольке-Есперсена, зачем вышла за Клауса Фромма?

На том конце линии стало тихо.

Мысли в голове у Гунарстранны путались. Он взглянул налево — участники операции затаив дыхание слушали его разговор с Хиркенером.

— В пятницу вы специально договорились о личной встрече. Вы хотели, чтобы Рейдар Фольке-Есперсен вас увидел, — сказал Гунарстранна. — Он узнал вас. Понял, что вы его сын. Вот почему он аннулировал завещание и назначил свидание вашей матери…

— Моя мать умерла, — злобно перебил его Хиркенер. — Не смейте чернить имя моей матери!

— Я никоим образом не желаю оскорбить память вашей матушки, — заверил его инспектор. — Не сомневаюсь, она была незаурядной женщиной. Вот и Рейдар тосковал по ней всю жизнь.

Хиркенер на том конце линии тяжело дышал.

— Я что-то сказал не так? — спросил инспектор, но ответа не последовало. Его собеседник молчал. Гунарстранна смотрел на трубку, все больше волнуясь.

Потом Хиркенер заговорил — сухо и отрывисто:

— На рассвете восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года Рейдар Фольке-Есперсен пинком ноги распахнул дверь в доме моей матери и выволок ее из постели. После капитуляции Германии ее мужа арестовали и посадили в тюрьму. Мне тогда было два года. Я лежал в кроватке в той же комнате. Но норвежские герои не обратили на меня никакого внимания. Было четыре часа утра… Рейдар Фольке-Есперсен и пятеро его приятелей вывезли мою мать за город. Они остановились в Маридалене, на придорожной площадке, и обрили ей голову. Мама несколько раз во всех подробностях рассказывала мне, что они с ней сделали. Их было шестеро. Трое, один за другим, изнасиловали ее. Еще двое держали. И последний — вы, наверное, догадываетесь, кто именно, — стоял и смотрел. Потом они бросили ее в чем она была, и ей пришлось возвращаться в город пешком — с обритой головой, в одной рваной ночной рубашке. Не вернуться в Осло она не могла — в пустой, разграбленной квартире ее ждал двухлетний сынишка. Ей пришлось пройти почти десять километров. И каждый встречный бил ее или плевал ей в лицо. Но она шла с высоко поднятой головой. Окровавленная, оскверненная спермой неизвестных подонков, вся в царапинах и ссадинах, она шла и шла с гордо поднятой головой. Она не считала себя ни в чем виноватой и не хотела сдаваться. Она любила — а ее заклеймили предательницей. В годы оккупации она, женщина, изменила Норвегии с немцем, которому отдала свою любовь и свое тело. Норвегия в лице некоторых граждан сочла себя оскорбленной. Вот почему некоторые норвежцы считали себя вправе бить ее, оскорблять и унижать.