Человек в степи - [73]

— Это как без ажура? — спрашиваю я парня.

— Надо, чтоб между ветками, — говорит он, — оставался просвет, по-научному — ажур. Чтоб трошки протягивало сквозняком. А соседи забор создали, весь снег на деревья кладут, тогда как поля за деревьями голые.

Он опять затянул ноги лисовина ремешком и перекинул ремешок на плечо.

— Пойдемте?

Он зашагал, привычно обходя шапки заваленного бурьяна.

— У нас на курсах ох и спрашивали по лесным конструкциям!

— Вы давно с курсов?

— Только вернулся. Пять месяцев был.

— Понравилось?

— Ясно, ничего. Теорию глубоко давали… Гляньте, коршун рвал куропатку, — он кивнул на обдутую ветром копицу, усыпанную перьями.

— Почему коршун? Может, ласка?

— А чего б она обедать наверх лезла?.. Преподавали здорово. Только сидеть пришлось много, с непривычки аж голова стала болеть, — он улыбнулся, обтер на круглом, красном, как помидор, подбородке заиндевелый пух.

Воздух не шелохнется. Равнина лежит широкая, беззвучная, километрах в трех в сторону видно, как боковой дорогой едва пробирается груженая полуторка, преодолевая сугробы, перекрывшие за ночь дорогу. Небо ясно, и барханы, сколько их охватываешь глазом, отливают белой крупитчатой осыпью.

— Установилась погода, — говорю я Логушову.

— Это в низинке. Вот на бугор поднимемся!..

На бугре снег тоньше. Поверх его льдистой пелены торчат прошлогодние былки. Все они, точно причесанные, обращены в одну сторону.

— Гляньте, — показывает Логушов, — куда их вчера поклало. Боковой был ветер. А сегодня прямо тянет, восточный!

— Где ж тянет? — удивляюсь я.

— Нам он попутный, в спину, а вы обернитесь.

Оборачиваюсь — воздух неподвижен, только чрезмерно колюч и сух.

— Во-во, он и покажет! — говорит Логушов. — Вчера он только примерялся, а теперь даст! Это ж восточный…

Мы долго шагаем, и когда не разговариваем, отчетливо слышен скрип под каблуками.

Постоянные спутники зимней степной дороги — хохлатые птички посметышки при нашем приближении взлетают и с тонким чвиликаньем садятся дальше. Мороз сухо жалит щеки, пробирает на ходу, и — странное дело — тихо, а с острых гребешков на сугробах то там, то здесь начинают осыпаться снежные порошины, и именно с восточной стороны… Идем еще — и неожиданно далеко впереди поднялась легкая, как пар, снежная змейка и рассыпалась. И новая побежала над дорогой… Я с уважением посмотрел на Логушова.

Он идет свободно, не придерживая повешенной на плечо стволами вниз тулки. За ним трудно поспевать, хотя ступает он вроде неторопливо, выбирает твердую дорогу не глядя. Ходить в степи умеет! Скупо, под шаг, помахивает руками, из-под рукавов стеганки белеют тесемки, пришитые к рукавицам. Охотничье удобство: стряхнул рукавицы — и ружье в руке.

Мы спускаемся с бугра на ровное. Здесь тоже нет-нет и пробежит схваченный с сугроба снежный завиток.

— Видите? — кивает на ходу Логушов и, продолжая наш разговор, спрашивает: — Чему вы удивляетесь: что у нас до меня лесовода не было, а семена собирали? Так политически ж время такое, что все занимаются… Даже в клубе перед кино разговоры: «Стратификация… Норма высадок…» Нас, всех лесоводов, в райком вызывали на бюро. Шутите, враз от всех колхозов!

Воздух над полями по-прежнему неподвижен, лишь понизу пересыпают порошины, но раздраженное гудение уже слышится над головою в телефонных проводах. Кругом пусто. Даже сопровождавшие нас посметышки куда-то улетели, и по всей дороге только снежная пыль все отчетливей струится в одну и ту же сторону.

— Задубел зверь на холоде, — качнул головой Логушов. — Перед обдиркой придется греть в теплой хате.

Он провел меня задними дворами к Дому приезжих и сам постучал щеколдой.

— Ну, значит, побываете на фермах — и к нам! Наши планы покажу, чертежи… — он улыбнулся, обнажая щербатый зуб. — Вам теперь по погоде долго с хутора не выехать.

На другое утро я проснулся от шума. Закрытые снаружи ставни поколачивало, в просветы бил снег.

— Метет, — объяснила уборщица, подбрасывая солому в печь.

Я вышел на улицу и зажмурился от ударившего в лицо ветра. Пустырь перед домом, проулок, огороды — все подернуто белой, поспешно бегущей дымкой, присвистывающей и шелестящей сухим однотонным шелестом. Колкие крупицы бьют в стены домов, в заборы и, обтекая колья плетней, стволики садовых деревьев, бегут дальше.

По улице мимо дома старик везет на быках воду. Бочка в санях обвязана обледенелой бечевкой, подвешенное ведро дребезжит под ударами поземки, быки идут, нагибая голову, и старик, поворачиваясь спиной к ветру, тянет их за отвердевший на стуже ременной налыгач.

Преодолевая ветер, я пошел в колхозное правление. Логушова застал в крохотной комнатушке, отведенной для него в потесненном агротделе.

В этой комнатушке стоят два новых стула и столик с чернильницей. На стене — вырезанный из местной газеты проект лесонасаждений района и рядом самодельная, неумело нарисованная от руки карта колхоза. На ней фиолетовыми чернилами протянуты пунктиры — будущие лесополосы. Видно, это и были «планы и чертежи», которые обещал показать Логушов.

— Садитесь, — пригласил он.

Почти следом за мною, обивая о колено заснеженную папаху, вошел председатель.