Человек в степи - [69]

Дождя нет, но он есть, он висит в воздухе мелкой, словно туман, пыльцой. Кошары стоят в этой пыльце как на дне озера. Их камышовые, запекшиеся от годов крыши сверху черны, а снизу, под застрехами, сберегли желтизну, топорщатся срезами камышовых трубок. Мокрые деревянные подпоры четко пахнут овцой — той особой душноватой сладковатостью, что всегда стоит над степными отарами. Обстругай подпоры до белого мяса, даже покрась или вывари, они все равно будут источать цепкий дух; и мне кажется, что и мы, люди, побывавшие в неказистых этих степях, навек сохраним их в себе, куда бы нас ни забросило, что бы с нами потом ни случилось.

Пес отстал, но его усатая губа не опускается, подрагивает над белыми, видными даже издали клыками. Раздражает его мое ружье.

Шагаю к Манычу. Туман переходит в дождь. Ровный в безветрии, меленький, он шелестит, сечет те самые равнины, по которым столько лет ходит Ольга Иудовна, носит память о старых казаках Орловых-Ревуновых, отягчавших свою жизнь грамотой. Думает здесь Ольга Иудовна и о Владлене, и о песнях. Может быть, именно здесь эти песни сочиняет…

Под ногами задеревенелые пастбища, поклеванные острыми овечьими копытцами, темнеющие узорами мышиных ходов, ведущих к навалам почернелого перекати-поля. Трава сгрызена бродившими отарами до почвы, не тронуты лишь обугленные, согнутые ветром татарники, нацеплявшие с овечьих боков редкие шерстины, да горькая, цинково-блеклая под небом, низкорослая полынь… А ведь песни Ольги Иудовны про лазоревые цветики, про «душистая раскудряваи» сады с поющими соловьями, с розами. Должно, видит их здесь Ольга Иудовна, слышит соловьев из-под своей насунутой кулем брезентовой венцерады.

В высоте разговаривают проносящиеся утки, закрытые от глаз водяною завесой, доступные только ушам. До Маныча, где косяки идут над берегом пониже, еще далеко, а дождь, напитав подсохший за ночь ватник, течет струей по спине меж лопатками. Оно не больше, чем вода, но все же зимняя… Однако мне посчастливилось сбить низко просвистевшего селезня, вернуться хоть и в сплошной ливень, а не пустым, выложить хозяйке теплую еще птицу с тяжелой, нарядной-зеленой головой и шеей, с тугою, по-декабрьски мясистой грудью.

* * *

Чтоб обсушить добытчика, старуха набивает печь кизяками. Это почет. Мне давно уж известны все степени хуторских протопок. Для согрева легкого, «чтоб в хате попахло», идет солома; более дровянистым, серьезным является камыш; а уж совсем благодать, долго и прочно держащая жар, не вылетающая зазря в трубу, — это овечий кизяк, выдержанный, сухой, с впечатанными охвостьями толстых недогрызенных стеблей.

Закатав манжеты гимнастерки, Ольга Иудовна налаживает печку, дует в ее багровую, сизо-дымную горловину. Чуть степленный кизяк чадит, пробуждает в себе едкие прежние запахи; еще не дает тепла, но все равно держу над ним мокрые морщеные пальцы, радуюсь, что не по мне, а по крыше барабанит вода. Кошка тоже лезет к кизяку, простуженно мурлычет, и хоть вся она припаленная и башка у нее набок, но все же — кошка. Уютность… Разрешив мне курить уже здесь, не в сенцах, хозяйка разделывает селезня. Он в самый раз: вечер субботний, из хутора придет внучка.

— Владленова наследница, — говорит старуха, достает из сундука новехонькие погоны сержанта.

Был убит Владлен в других, а эти прислали матери товарищи. Прислали и гимнастерку, которая на старухе.

Легкая на помин, толкнув дверь, входит девочка лет десяти в заляпанных сапогах, в мокром платке, с концов которого падают капли. Расширив на меня глаза, девочка открыла рот и, быстро поворотясь, уставилась на старуху.

— Да не папка, не папка, — говорит Ольга Иудовна, стягивает с нее платок, стеганку, отжимает то и другое. — Сапоги-то скидай.

Сапоги у нее армейские, из той же посылки. Девочка все смотрит на меня, Ольга Иудовна протирает ее мокрую голову тряпицей, бросает привычное: «Война» — и, отсунув мою одежду, двигает к печи внучкину.

Девочка — тоже Ольга, как произносит бабка, Вольга. У нее крупный рахитичный лоб, нависающий над живыми, густо реснитчатыми глазами. К животу, чтоб не промокли в дороге, притянуты шнуром тетрадки. Девочка освобождает их, достает вложенный в середину пионерский галстук, умело повязывает.

— Партийная! — говорит мне Ольга Иудовна и спрашивает Вольгу: —Мамка придет?

— Выпившая она.

— С Леонидом?

— С дядей Леонидом. Выжгет ей глаза кислотой тетка Аня.

— Опять обещалась?

В сенцах раздается грохот. Мекает ударенная коза, попавшая кому-то под ноги.

— Мамка, — определяет девочка.

В дверях появляется разбитная, потрепанная бабенка, с удовольствием втягивает табачный дым.

— Мущиной пахнет.

Здороваясь со мною за руку, спрашивает, не угощу ли закурить, охота спробовать, как это?

Она ловко скрутила цигарку, всплакнула:

— Донечка! Шла ты, а я тебя и не приметила в дороге.

— Исть будешь? — обрывает Ольга Иудовна.

Есть невестке неохота. Она отзывает старуху, пьяным громким шепотом просится переспать здесь с Леонидом, который ждет на улице. Ольга Иудовна отмахивается, показывая на меня глазами.

— Тогда, мама, хоть тулуп дайте. Мы в кошаре посидим часок. Утром внесете.