Человек в степи - [16]

Всюду под ногами возились дети. Двое малых сидели на затоптанной строителями грядке, их голые животы и ноги были измазаны жидким саманом, края самана обветрились на солнце, и ребята сосредоточенно сколупывали застывшую окаменелую чешую.

— Ваши партизаны? — ухмыляется Даниловский.

— Нет. Эти, малые, — соседские, а вот эти и эти, ученики, — мои. — Каныгина ладонью по головам отсчитывала своих. — Есть еще барышня, сейчас за меня на свинарне дежурит.

— Ну и как там, в свинарне?

— Нормально, Ляксандр Пахомыч.

— А ты, голуба, — вмешивается рослая, слушающая разговор старуха, — не ломайся, а поясни. Ей, товарищ секретарь, слава богу, тринадцать лет выносят благодарности. Выносят будь здоров, могу на людях хвастаться!

— Эйшь бабка! Вроде ей выносят… — хмыкает в сторону шофер Тимофей.

Старуха оборачивается:

— Я воспитывала. Моя дочка! Желаете, и поросят, товарищ шофер, мы получаем! На каждую матку установлено вырастить в круг семь штук, а что свыше — с каждого пятка по поросеночку нам… У нас, у духоборов, раньше свинья была укорена — запрещена, потому что хочь у нее, равно как и у чистой овечки, копыто раздвоенное, а пищу она не отрыгивает… А теперь господь, прощает — кушаем.

— Вы бы, мама, — краснея, перебивает Каныгина, — стерли б со стола. Грязища, присесть неудобно.

Даниловский с удовольствием смеется:

— Что там! Мы производство глянуть.

— Тогда пожалуйте в свинарню, там и отдохнуть можно.

Это своеобразное гостеприимство стало понятным, когда сразу же за низким вишняком глянуло растворенными окнами строение с бегущей к нему посыпанной песком тропкой.

Может, благодаря растущим под стеною ярко-желтым на солнце гвоздикам, может, из-за обливных кринок, надетых для просушки на колья плетня, ферма имеет веселый домашний вид. У входа полная тетка, Марья Ивановна, начищала медный таз вдвоем с гибкой девочкой — худенькой, тоненькой, глазастой. Это и была барышня Каныгина. Дежурная.

Она осталась чистить таз, а Марья Ивановна пошла за нами в тамбур, похожий на сенцы жилого дома, с выскобленными по-субботнему полами. Сени вели в свиную кухню, где стояла беленая печь с блестящими баками поверху; на растворенном окне, за марлевой присиненной занавеской, зеленелось лимонное деревцо. Ничто не напоминало свинарника. И даже когда открылась дверь к самим свиньям, нас не оглушило многоголосыми визгами, свиньи не бросились вперед, швыряя рылами грязные корыта. Нет! Они, точно мешки с мукой, лежали по обе стороны прохода. С розовыми сосками на грузных животах, выхоленные, отгороженные одна от другой, матки дремали, равнодушно помигивая белесыми ресничками, и порой, должно быть от тяжести, стонали.

Мы двигались по проходу. Резвые подсвинки, собранные штук по двадцать, расталкивали друг дружку, с любопытством бежали к загородке, а какой-нибудь, отойдя в сторону, расставив копытца, вдумчиво цедил на пол.

И снова вольеры грузных маток — ленивых, едва шевелящих влажными пятаками.

— Больше всего свинья любит чистоту, — сообщает Марья Ивановна.

Каныгина шла впереди, перегибаясь через загородки, звучно охлопывая свиней. Если минуту назад, на постройке, она держалась в общей толпе, то здесь была командующей, благосклонно соглашалась с Марьей Ивановной.

— Верно. Мы их баним каждый понедельник. И зимой баним в теплой воде, потом вытопим комнату и в ней сушим. Вот эта вот, Лилия, удивительная чистуха!

— Факт! — подтверждает Марья Ивановна. — Лилия, где напачкает, никогда не ляжет.

Звероподобная, клыкастая Лилия водит широким, будто лопушина, ухом, разнеженно подает голос, слыша свое имя. Видно, ей и хочется приподняться, и лень колыхнуть своей тушей.

— Молодец, Лилия! Ох, и бойких поросят приносит! — нагибается Каныгина, и из-под ее косынки выпружинивает черный тугой завиток, освобождение разворачивается. — Состригаешь ножницами клыки новорожденным, чтоб мать не кусали, вырываются — не сдержишь. Живчики! Лилия уж зато уважает их, ни единого не заглотит!..

Матки слушают, вытягивают рыла к Каныгиной.

— Это Ведьма. Продавали ее за четыре километра, в колхоз Кирова, потом не сошлись в цене и привезли обратно, а она там приметила огород. Так с тех пор, особенно на вечернем моционе, ходит и даже не глянет в ту сторону, создает впечатление, что позабыла, а чуть отвернись — Ведьмы нет. Хоть не ищи, посылай подводу в колхоз Кирова… А вот та с заграничным названием — Химера… Гляньте, ведь поросая на исходе, а сигает через любую загородку к соседям, чтоб ихнего корма поесть, а свой сэкономить на после. И умная: скрипни дверьми — обратно сигает.

С тройным, заплывшим подбородком дебелая Химера, простодушно вздыхая, лежит, протянувшись из конца в конец вольеры, вывернув покрытое нежными сосками грузное брюхо. Даже хвост не скручен штопором, а расслаблен и недвижен.

— Что-то не похоже на такую бойкость!

— Опять потому, что умная! Знает, как держаться на людях.

Пока мы оглядывали свиней, сюда для консультации с хозяйкой дважды приходил печник — бледный молодой человек с пустым рукавом защитной гимнастерки. Видно, на возведении дома он был главным. За ним заходили женщины, мешали ему разговаривать; особенно мешала старуха с ребенком на руках, воющим, словно приклеенным к ее плечу. Старуха обрушивалась на всех, доказывала, что пригребок надо «плановать» возле самых сеней, а не относить черт-те куда…