Человек в саване - [22]

— Ничего, ничего, — почти в бешенстве крикнул я, сдерживаясь во время чтения, — кроме того, что Медынин убийца, проклятый убийца… Он меня заставил написать это… Я расскажу вам…

Я передал следователю, как мы писали роман.

— Но позвольте… Ведь это же почтовая бумага, — сказал он, — ведь это же написано с обращением, — это письма!

— Это проклятая подделка… Он изорвал все остальное, а это оставил…

— Значит, вы заявляете, что это не письма?

— Да…

— Хорошо, — пожал плечами следователь, — что же вы скажете относительно бриллиантов, которые нашли около вашей комнаты?

— Не знаю.

— Относительно показания лакея, который видел вас влезающим в комнату убитой?

— Не знаю.

— Ну, наконец, относительно крови, которой вы были обрызганы?

— Не знаю, не знаю, не знаю…

Следователь поднял на меня изумленные глаза.

— Ваше запирательство наводит на мысль о сообщнике, но следствие совершенно отрицает это… Больше у меня нет вопросов… — и вдруг его голос немного дрогнул, — послушайте, — мягко сказал он, — знаете ли вы, в каком положении дело? Ведь против вас говорят все улики… Нет ничего, что бы оправдывало вас… Я совершаю преступление, что так разговариваю с вами, но я сам не знаю — убийца вы или нет… Мне в первый раз в жизни приходится иметь дело с таким преступлением, где все факты говорят одно, а между тем, здесь есть что-то недосказанное, что может все перевернуть вверх дном…

— Спасибо, — проговорил я, чувствуя, что по лицу катятся слезы, — спасибо… Я Богом клянусь, что ничего не знаю, ничего не помню… Я никого никогда не хотел убивать… Это убил Медынин… Это он меня заставил… Вот эти письма… Да я же вспомнил, вспомнил, — крикнул я, вскакивая со стула, — я покажу, откуда эти письма…

Несмотря на тревогу, мелькнувшую в глазах следователя, я схватил эти два листка почтовой бумаги и приставил их к оконному стеклу. На каждом листке справа наверху было по желтому бледному пятнышку..

— Вы видите это?..

— Вижу… вижу… Что же тут особенного…

— Зажгите спичку… Я прошу вас.

Когда огонь приблизился к пятнышку на первой бумажке, оно побурело и на его фоне выступила трудно уловимыми штрихами цифра: 14[1]. На другой бумажке появилось 17.

— Цифры? — спросил следователь.

— Да, — радостно ответил я, — страницы романа, откуда это было вырвало… Медынин замазал цифры какой-то жидкостью… Теперь вы видите?..

— Что? — подошел ко мне следователь.

— Что-то недосказанное, о котором вы упоминали, может выясниться… Помогите мне…

* * *

С утра шел дождь, судя по стуку капель в водосточной трубе и тому куску хмурого неба, который мне был виден из маленького окошка с частой толстой решеткой… Я сидел около привинченного к стене столика и читал какую-то книгу; читал, чтобы заставить себя хоть на секунду забыть о том, что через несколько дней назначен суд, на котором я должен предстать, как убийца женщины из-за ящичка с драгоценностями… По газете, переданной мне одним из заключенных на прогулке, я узнал, что весь город полон разговорами обо мне. Медынина знают, он уважаемый человек, с хорошей репутацией, а я — грабитель и убийца, пробравшийся в дом, чтобы кровью добыть несколько тысяч рублей…

По целым дням я плакал и бился головой о стены… Как я молился, чтобы Бог послал мне смерть раньше, чем я должен буду выслушать обвинительный приговор и идти на каторгу, не зная, что я сделал и кому причинил кровавое зло…

Около камеры кто-то завозился, вздрогнул замок и вошел тюремщик:

— К следователю, — грубо сказал он, — да поживее…

Я оделся и вышел из камеры…

У следователя пришлось долго ждать. Дверь в его кабинет была закрыта и оттуда я расслышал еще чей-то голос, кроме следователя, тоненький — не то женский, не то детский… Я прислушался: где-то я слышал этот голос. Да, я где-то слышал его… Я стал мучительно припоминать и был разбужен, как ото сна, мягким прикосновением следователя, который позвал меня к себе. Когда я вошел, около стола стояла какая-то бледная тоненькая девочка дет тринадцати-четырнадцати и быстро обернулась ко мне. Увидев меня, она резко отступила, и я заметил, как в ее детских голубых глазках мелькнула тень беспокойного страха и ненависти.

— Это он? — спросил следователь, входя и затворяя за собой дверь, — скажи, Валя, ты узнаешь его?

— Да, — наклонила голову девочка, — это он…

— Ты видела его?

— Да… Один раз днем он проходил по коридору… Я была за дверью…

— А потом?

— Потом… потом, тогда… в комнате мамы, — и губы у нее задрожали от сдерживаемых слез.

— Вы знаете, господин Агнатов, эту девочку…

— Нет, я не видел ее, — сказал я, оглядывая хрупкую фигурку Вали, — но я догадываюсь, кто она…

— Кто же…

— Она дочь этой женщины… убитой…

Девочка взглянула на следователя, потом на меня и опустилась на стул. Детские нервы не выдержали, и она горячо заплакала, стиснув маленькие ручки в кулаки…

— Зачем вы убили ее… Мама такая добрая… Она отдала бы вам деньги… и бриллианты, которые вы взяли… Все отдала бы… Мамочка, мамочка…

Я видел, как у следователя краснели глаза, и сам не мог произнести ни слова: от всего этого ужаса у меня сердце делалось, как каменное… Я только боялся, чтобы не было больше ничего, что еще раз заставило бы меня перенести такую же минуту…