Человек, увидевший мир - [4]

– Мама, почему темно? – спросил как-то мальчик.

– Ночь на улице, сынок. А лампа не горит – нет керосину.

Василек протянул руку, нащупал широкоскулое лицо матери, усы и бороду отца. Почувствовал на пальцах слезы. И вдруг услышал шум дня. Потянулся к окну над кроватью – оно было раскрыто. Ощутил на лице свет солнца. Солнца, которого он не видел.

Много лет спустя он говорил японским друзьям, что, ослепнув, сделался очень трудным ребенком: все дни сидел в темном углу, как пойманный волчонок, огрызался на каждое слово и плакал, плакал. Мать брала его за руку, выводила на улицу. Он на что-то натыкался, падал и снова забивался в свой угол.

Читая написанный много лет спустя рассказ Ерошенко о слепом мальчике (3), можно представить, как все это было. В родном доме он натыкался на порог, кочергу, табуретки. Шел на кухню погреться у печи, но огонь, похоже, только и ждал, чтобы ожечь ему руки, чайник брызгал в лицо кипятком, а вилка больно вонзалась в пальцы. И во дворе на каждом шагу его подстерегала опасность – то больно ударится о камни, то упадет в яму. Сначала Вася боялся всего – и огня, и камней, и собак, которые еще недавно лизали ему руки. Но ослепший мальчик пересилил самого себя и сделал свой первый, самый трудный шаг из тьмы.

Все началось с первых "незрячих" шагов по отцовской избе – он рассчитал расстояние от кровати до двери и оттуда до печи. Потом он научился ходить, уже не считая шаги, а чувствуя расстояние по усталости мышц. Так он дошел до 'калитки. Однажды мальчик обошел ночной сад и присел у порога, прислушиваясь к звукам ночи. Из ближнего леса доносились голоса птиц, из болота слышалось лягушечье кваканье. Грянул гром, и эхо его донеслось уже издалека. Мальчик помнит: там еще роща есть, а в ней пруд – он не раз ходил туда купаться. И вот калитка позади. Он идет по селу. Обостренным чутьем слепого чувствует, что впереди – церковь. Ну да, она здесь, рядом, он правильно запомнил. По эху определил: хаты справа, не так далеко, у ближнего леса. Стало холоднее, на траве роса. Значит, скоро утро. Он услышал – просыпаются птицы, и подставил лицо самому первому лучу утреннего солнца.

Пройдут годы. Василий Ерошенко сохранит в своей зрительной памяти лишь небо, лицо матери, голубей на заборе и церковь, где его ослепили. В глубоком мраке, куда он погрузился, не нашлось ничего, что могло бы закрепить другие образы видимого мира. Он будет помнить, что глаза кролика красные, но не сможет представить их, эти самые глаза. Весь мир его воплотится в звуках. Он будет трепетать от радости, встречая на разных языках слово "свет": "лайт", "люмьер", "люмо", – каждый раз представляя себе солнце. И все потому, что в те самые трудные для него ночи сумел перекинуть первые мостки из мира тьмы, звуков и ощущений в царство света.

На какое-то время ночная тьма стала для него другом. Только ночью он мог ходить по деревне, не слыша приглушенного шепота за спиной ("а у Якова-то сынок темный"), бродить свободно, словно зрячий, не вызывая тревожных окликов матери. Вскоре он научился ориентироваться в деревне, в лесу, в поле не хуже, чем в отцовской избе.

И вот как-то днем Вася открыл калитку и, отбросив палку, походкой зрячего пошел по Обуховке. Крестьяне долго смотрели ему вслед. Однажды, когда он ушел за околицу, кто-то, видимо нездешний, попросил указать дорогу в город – принял его за зрячего.

За месяцы болезни и сидения дома мальчик стал серьезным и молчаливым. Товарищи не желали с ним играть, даже не подходили – побаивались его. А ему было нужно, чтобы признали, приняли к себе. И он страдал.

Шли годы. Но даже в родной семье Вася чувствовал себя одиноким: слепой в хозяйстве только обуза. А в деревне к нему привыкли и даже перестали удивляться, когда он свободно шагал без палки.

Однажды, стоя у церкви, он заслушался пением слепого кобзаря – о краях заморских, о казацких походах в Туретчину. В самое сердце запала ему песня: мир велик, если бы можно было убежать, чтобы не слышать шепота жалости за спиной.

А кобзарь, словно подслушав Васины мысли, погладил его русые кудри, ощупал невидящие глаза и сказал:

– Пидэмо зи мною, хлопчику. Що ты маешь тут робыть, слипенький? Пидэмо и маты тэбэ видпустыть.

(1) Моулмейн – город в Бирме.

(2) Об этом писала сестра В.Ерошенко М.Я.Безуглова.

(3) Об этом В.Ерошенко рассказал в новелле "Обреченный жить".

Детская казарма

Яков Ерошенко давно уже подумывал, куда пристроить сына. У слепого в России большого выбора не было – либо в богадельню (куда попасть было совсем непросто!), либо в школу слепых – их было несколько на страну и среди них – петербургская для дворян и московская для простого люда.

Как удалось отцу пристроить Василия в школу слепых в Москве, остается загадкой. Видимо, у него, человека бывалого, исколесившего на почтовых лошадях почти всю Среднюю Россию, были знакомые среди купцов, на пожертвования которых существовала эта школа.

"Девяти лет, – писал в своих воспоминаниях Ерошенко, – я был послан из деревни, чтобы научиться чему-нибудь в школе слепых. Это было учебное заведение, отгороженное от всего мира, нам не только запрещалось самим выходить за ограду, но даже в каникулы нас не отпускали домой. Днем и ночью мы были здесь под надзором".