Человек, увидевший мир - [39]

Нередко у нас собирались гости, иногда из Кобэ приезжал мой слепой брат, Ерошенко всегда радовался ему, и между ними тотчас начинался оживленный разговор на эсперанто, в ходе которого звучали и японские слова. Бывали и такие вечера, когда Ерошенко, прислонившись к деревянному навесу над вделанной в пол жаровней, играл на гитаре, пел русские народные песни. Он громко смеялся, делал даже вид будто танцует. Почему-то никто не может вспомнить, чтобы во время веселья Ерошенко сидел с грустным видом, был задумчивым".

Целыми днями, вспоминает Дзюгаку, Ерошенко с товарищами где-то пропадал. Все знали, что вместе с Такао Рекацу, Фукуда Кунитаро и еще несколькими молодыми людьми он изучает эсперанто. Но места занятий все время менялись. Они собирались то в пристройке храма Хоандзи у реки Дотомбри, то в кафе "Курэнаи" на улице Сэннитимаэ, а то и на острове Наканосима.

В эти годы, по словам Акита, ерошенковское "понимание эсперанто приобрело классовый характер"; он боролся против бехаизма, и "под влиянием Ерошенко эсперанто-движение в Японии все больше отдалялось от этого религиозного течения".

Однако именно этого – пропаганды социализма (пусть и в узких кругах эсперантистов) и международных связей социалистов опасалась японская реакция. Вероятно, поэтому полиция и в Осаке не оставляла Ерошенко в покое. В дом, где он жил, наведывались полицейские чины из Токио, а несколько раз приходили чиновники из тайной полиции, допрашивали, угрожали посадить Ерошенко в тюрьму.

Весной 1920 года Ерошенко возвратился в Токио, в дом госпожи Сома. Университет Васэда пригласил его на преподавательскую работу. Тут же последовал запрет полиции. Лишенный возможности читать лекции, Ерошенко с головой ушел в мир сказок. Ему казалось, что там, за занавесом аллегории можно спрятаться от жестокой действительности. Так родилась одна из самых грустных его сказок "Странный кот".

"Этот день я хотел бы забыть и все время стараюсь вычеркнуть его из памяти, но увы…

Помню, был зимний вечер, студеный и скучный, но на сердце было холоднее, а на душе – еще печальнее, чем на улице.

Я все размышлял… Нет, вернее, все время пытался не думать. В огне хибати догорали частицы моей надежды, остатки прекрасных и несбыточных мечтаний. И вот совсем неожиданно – откуда, я не знаю, – прыгает ко мне на колени наш кот Тора-тян (3). "Что с ним случилось? Почему он дрожит?" – подумал я, и будто в ответ на мой безмолвный вопрос Тора-тян заговорил, вначале совсем невнятно и почти неслышно, но мало-помалу слова его звучали все отчетливее и громче:

– Бот-тян (4), мой дорогой, мой любимый, только ты меня любишь, только ты меня ласкаешь…

Он хотел еще что-то сказать, но голос его прервался.

Я со скукой подумал: "О, снова сон! Не хватит ли для меня снов? Их больше, чем надо, я устал от них. Мне предостаточно и действительности, в ней-то я окончательно запутался".

Я продолжал сидеть неподвижно, молча. И снова послышался голос кота:

– Бот-тян, я совсем погиб! Я разочаровался во всех и во всем… Хозяин, повар и горничная – все называют меня "котом-лодырем", потому что я перестал охотиться на мышей. Но, Бот-тян, не от лени я перестал их ловить, просто я больше не могу этого делать. Ты не думай, что, мол, когти и зубы мои притупились – нет, совсем нет, но здесь (и он ударил себя в грудь), здесь у меня нет больше храбрости, нет больше решимости убивать мышей. Бот-тян, мыши ведь умирают от голода, у них же нет никакого другого средства для существования, кроме воровства; пойми, они ведь голодают. Однажды я уселся в амбаре, желая подкараулить мышей. Я знал, что они придут красть зерно. И они пришли, но не робко, не как воры, а прибыли с отчаянной храбростью, явились в неисчислимом количестве и в один голос закричали: "Хлеба, хлеба нам! Мы умираем с голоду!"… О пойми, Бот-тян, мне уже представлялось, что здесь в амбаре не только те мыши, которые живут на нашей многострадальной планете от самого ее сотворения, но также и те, которых еще нет, но которые будут иметь несчастье родиться и умирать от голода до конца дней вашей вселенной…

Слыша их вопли, я заметил, что со мной делается что-то странное: в ужасном мышином визге я внезапно начал различать мяуканье кошек. И вот тогда, в темном углу под крышей, я впервые начал понимать, что мыши – мои братья и я должен им сочувствовать и любить их. И с тех пор я больше не могу на них охотиться. И вот за это твой отец приказал меня убить. Бот-тян, ты один любишь меня. Раздобудь для меня морфий, чтобы я смог спокойно уснуть навсегда.

И он вновь глубоко вонзил когти в мои колени.

В это время отец почти неслышно вошел в комнату. Стараясь, чтобы я его не заметил, он подкрался ко мне сзади и вдруг прыгнул на меня, как тигр, в одно мгновение накрыв кота большим мешком. Ага, наконец-то ты попался! – громко воскликнул он, победно встряхивая мешок, из которого слышалось беспомощное и сдавленное мяуканье Тора-тяна.

– Отец, что это все значит? – спросил я, заикаясь.

– Разве ты не знаешь, что эта скотина взбесилась? Удивительно, как кот еще не покусал тебя. Вчера я ходил с ним к ветеринару, тот обследовал его и сказал: