Человек сидящий - [11]

Это ненадолго. Дым дешевых сигарет очень скоро забивает все.

Суки

Этап в Екатеринбург приходит под утро. В марте на Урале ночью холодно, это еще зима. На перроне прожекторы и длинные тени фигур в пятнистой форме; людей выгружают по одному и сажают на корточки, лицом к свету.

Справа и слева недобрые собаки — их сумели научить ненавидеть человека.

Люди на корточках начинают дышать, это поначалу больно, холодный воздух режет легкие чистотой, его вокзальная вонь — ничто после столыпинского вагона, в котором люди едут из следственных изоляторов, где пробыли много месяцев, все по много месяцев, а у некоторых за спиной годы.

Люди устали. Этап — это пытка и глумление, это многие сутки «столыпина», где в хате, стандартном купе, полагается ехать двенадцати арестантам. Сейчас мы в зимней одежде, а еще у всех баулы, у некоторых неосмотрительных — не по одному. Негде сидеть, негде стоять.

На этапе нет ни ночи, ни дня, есть три выдачи кипятка и три вывода в туалет. В сутки.

Это транзитные тюрьмы, где спят по очереди по паре часов в сутки, и шмоны, шмоны, шмоны, к которым привыкаешь, достаешь все вещи из сумки, раздеваешься и одеваешься, не видя ничего вокруг.

И это усталость. Дикая, давящая к земле — пусть земля и холодная, но на нее можно лечь: организму нужно лечь, никому нельзя все время стоять и сидеть.

Я последний в ряду бээсников, нас всего несколько человек, мы сели на корточки и ждем, пока выгрузят остальных. Этап большой. Сзади меня садятся женщины, их везут в Тагил, как и нас.

— Бээсник, помоги, — шепчет одна, ей около пятидесяти, она глубоко и сухо кашляет. У нее два больших баула, это я вижу, косясь через плечо, и понимаю, что они тяжелые. Киваю.

Конвой дает команду, и группы арестантов ломкими шеренгами поднимаются с земли и идут к свету, туда, где фары наших автозаков.

Я беру сумку женщины, и слева начинает лаять собака, они все лают одинаково зло, но эта лает на меня, и рядом с ней низко рычит коренастый вертух.

— Оставь! — Это он мне.

Молчу, и мы идем, он остается сзади и начинает вместе с собакой лаять на кого-то другого.

Около автозаков нас резко останавливают, женщины так же позади, я ставлю баул и пробую улыбнуться.

— Суки, — говорю я тихо, но она слышит.

— От души, — говорит она мне и добавляет: — Это не суки. Сук ты сегодня увидишь.

Видно, что ей все не внове. Я пока не понимаю, о чем она, но верю.

Когда всех бээсников собирают вместе, оказывается, что нас два десятка. Пермь, Кемерово — регионы разные. И Москва. Это важно. Москву в зоне ждут, с московскими едут деньги. Они все при деньгах, москвичи, в этом в зоне уверены.

Мы погружаемся в автозак, мы ехали в разных вагонах, поэтому начинаем разглядывать друг друга. Разные. Есть брендовые пуховики, это — Москва, БЭП, налоговая. Есть бедолаги, они в чем попало с чужого плеча, это обычно бывшие солдаты внутренних войск, они служили срочную и забыли о ней, но служба не забудет никого, и они теперь бээсники, потому что внутренние войска — МВД, хотят они того или нет.

Нас привозят в ИК-2 — она в центре Екатеринбурга, и там пересылка для тех, кто едет дальше в тагильские зоны. На прогулках сквозь зарешеченные потолки двориков мы видим верхние этажи домов, балконы, на которых иногда стоят люди, они курят и смотрят равнодушно на находящуюся под их окнами колонию — часть пейзажа, привычную и неинтересную.

Мы давно не видели свободных людей.

И да, мы встречаем настоящих сук и живем среди них неделю. А потом они будут рядом годы. Но здесь их — концентрат, и это хорошо, позже понимаешь, что хорошо, здесь уничтожают иллюзии, если они еще оставались, это не просто пересылка, это университет, и ты понимаешь, чего ждать в зоне.

Эти суки — арестанты, сидельцы, но они ходят свободно, некоторые в спортивных костюмах, у них ключи от камер, они появляются у нас, когда захотят, просят сигареты, разговаривают отрывисто и редко, они нас презирают. Мы тоже их презираем, сразу начали, иначе невозможно, они не вызывают других эмоций.

Им отдано то, что лень делать сотрудникам или гадко даже им, они принимают этапы, раздевают и снимают на видео арестантов, чтобы зафиксировать состояние по прибытии, водят их голых из камеры в душ по графику, голых, потому что смешно, им же скучно. Еще они бродят по коридорам и следят за камерами.

Иногда мы слышим, как с ними разговаривают сотрудники, и это тоже — отрывисто и резко, а иногда сотрудники их бьют, и это тоже слышно, звуки ударов глухие, вскрики тоже глухие, шуметь нельзя. Правильно, тварь должна дрожать, тогда она будет бояться тебя и кусать других тварей.

Это их плата за возможность жить чуть получше, чем другие, не ходить строем, кормиться тем, что отбирают у проезжающих этапом зэков, мыться в душе каждый день, а не раз в неделю и жить в небольших комнатках при администрации, а не в бараках. А еще за то, чтобы пытать арестантов, — их должен кто-то пытать, так устроена зона.

Затем, когда слава об их зверствах расходится, они зверствами же выслуживают, чтобы их не отправили в те самые бараки, где их ждут счета от зэков; ссучивание — процесс необратимый, и иногда им счета предъявляют, что жутко.