Человек с горы - [10]

Но отец отмалчивался и жил по-своему, и уходил сын с горы один.

Позавтракали отец и сын, изредка роняя холодные камешки слов. Сын еще раз убедился: не сломить старика словом, убеждением. Может быть, спалить хижину? Куда после податься старику? В тайгу? Но в преклонных летах не очень-то разгонишься. Одна останется дорога – домой, в Новопашенный. Отец еще раз убедился: не сочувствует ему сын, а потому пусть каждый по-своему живет, под своим небом ходит, своими дорогами и тропами. Поняла Ольга Федоровна: сын не отступит и на шаг, а отец – и подавно, каждый за свое держится, на своем крепко стоит – быть, кто знает, бою. Беда, как туча, может пройти над домом, и чего ждать? Вчера, когда сын сказал, что спалит отцову конуру, слабеньким огоньком дрожал в сердце матери испуг – думала, а может, все обойдется, может, Иван Степанович все же поддастся на сыновние уговоры. А старик вон что – даже разговаривать с сыном не желает!

Иван Степанович поблагодарил жену за вкусный завтрак и направился в сарай – отремонтировать надломившиеся полозья на санках, вообще по хозяйству мужской рукой пройтись. А вечером хотел уйти на гору, истопив баню, подкупив продуктов и прихватив кое-чего из скарба.

Сын долго и сутуло сидел за столом. Мать сказала ему:

– Уж не надо бы, сынок, на такое дело идти. Доживем мы, старые, свой век как есть…

Но сын прервал ее:

– Нет, мама, не могу терпеть его издевательства. Тебя позорит, меня… Хватит!

Мать присела рядом с сыном и склонила свою маленькую седую голову на его сильное, твердое плечо.

10

Иван Степанович вышел на крыльцо – ласково посмотрело в его глаза солнце. День задавался теплый и влажный. Как над парным молоком, вилась над молодым, но уже по-настоящему зимним снегом дымка дневной оттепели. Сияли и сверкали новопашенские улицы волглым снегом. Его с напряжением держали на своих ветвях, как на плечах, ели и сосны, но вспархивал на ветку снегирь или воробей – снег падал на землю тяжелым комом. Старик жмурился на солнце и снег, таил улыбку в щетинке подбородка и на губах. Но увидел покосившиеся, почерневшие заборы, – отвернулся. Понимал – от скота загораживал человек огороды, однако как ни урезонивал себя – в сердце стало неуютно: казалось ему, что односельчане нарушили красоту, как-то грубо вклинились в природный строй.

– Маленькую, аккуратную огорожу смастерили бы – и хва, – ворчливо разговаривал старик сам с собой, протискиваясь через узкий проход в сарай. -Так нет же – из горбыля метра в полтора-два наворотят! Где тут корове пройти? Самолет, пролетая над Новопашенным, зацепится. Почернел забор -тюрьма тюрьмой, и выглядывает из-за него или подсматривает в щелку осторожный хозяин вот с такой собакой: что в мире делается? Тьфу!

И старик так рассердился на своих, как ему представлялось, скрывающихся за заборами односельчан, что, взявшись было налаживать сани, бросил, откинул молоток и сел на пустую бочку. Заболела ушибленная голова.

– Все кругом не так, все не этак, – горестно прошептал он и вспомнил о сыне. – И с ним не так да не этак. Глупо живет! – произнес он отчаянные слова и склонил сивую голову.

Вспомнил о поездке к сыну год или полтора назад, после которой и решил, что Николай живет неправильно.

Тогда старик не хотел ехать – боялся, что сорвется и в открытую осудит сына за дурную, как ему представлялось, жизнь, за ложный в ней путь. Но Николай однажды забрался к отцу на гору и сказал себе: "Ни шагу отсюда, пока не увезу это упрямца и не покажу ему, как следует жить. Эх, стыдоба – сын должен учить отца!" И за два дня сыновнего наступления несговорчивая душа старика устала и уступила:

– Черт с тобой, – вези!

Повез Николай отца в Иркутск на "Москвиче". Старик раза два за свою жизнь сиживал в легковом автомобиле и потому долго не мог удобно усесться на заднем кожаном сиденье: то ему мнилось, что глубоко утопает или низко сползает по гладкому сиденью – цепко брался за кожу, но ослаблял руки – не порвать бы такую нежную и, казалось, тонкую кожу; то у него вдруг начинало покалывать в копчике или ломило в суставах ног. Он шевелился и кряхтел и в двухчасовой поездке устал, будто тяжело отработал день. Сын сосредоточенно смотрел на уносившуюся за спину дорогу и уверенно-щеголевато рулил: то на большой скорости выходил на поворот, то впритирку объезжал переднюю машину, то разгонялся на прямой и в этот момент закуривал или обращался к отцу. Поведение сына, его широкий затылок, маленькие, прижатые к вискам уши безмолвно говорили старику: "Смотри, смотри, вот какой я, Николай Иванович Сухотин, молодец – сильный, умный, ловкий, удачливый. Подумай, достоин ли ты быть моим отцом?"

Иван Степанович супился и, если нечаянно наталкивался взглядом на затылок сына, отворачивался к окну.

В молчании приехали в город. Не любил старик города: твердое все кругом, а земля, мягкая, пахучая, родящая, живая, – где она? Куда и зачем ты ее спрятал, человек? – про себя ворчал Иван Степанович, но никогда не говорил о городе плохо вслух: считал, что не совсем прав, что правда где-то на дне лежит, до которого он еще не добрался, не дотянулся ни глазом, ни рукой, ни сердцем.