Человек с двойным дном - [3]

«А в остальном, прекрасная маркиза,

Все хорошо, все хорошо!»

Исторический оптимизм Сталина-Хрущева-Брежнева нечто вроде этого. Гулаг пожирает миллионы — все хорошо, товарищ Сталин, все хорошо! В Новочеркасске армия по приказу ЦК расстреливает вышедших на демонстрацию голодных рабочих — все хорошо, товарищ Хрущев, все хорошо! В России неурожай за неурожаем. Закупаем хлеб у Америки — все хорошо, товарищ Брежнев, все хорошо!..

Конец сороковых ознаменовался не только землетрясением в Ашхабаде. По воле Сталина в бешеной антисемитской пляске затрясло всю страну. Положение отца пошатнулось: он был евреем и не членом партии. Призывали его вступить, а он отказался мол, будет походить на карьеризм, на стремление удержаться на посту. Можно ли доверять такому человеку? Вдобавок, в парторганизацию поступил тревожный сигнал от двух инженеров. Бывшие бакинцы, отсидевшие по восемь лет в лагерях, они очутились в 1946 году неподалеку от Небит-Дага, уже расконвоированные, но поднадзорные, перебивающиеся с хлеба на воду. Узнав, что бывшие его сослуживцы влачат нищенское существование, отец решил им помочь, предложил их использовать как инженеров на промыслах, сказав, что ответственность берет на себя. Они бывали у нас дома, не уставали его благодарить, восхваляли за доброту и смелость, уверяли, что в долгу перед ним по гроб жизни. Отец как-то посетовал при них на разгул антисемитизма, и, торопясь выслужиться, эти суки поступили вполне по-советски: доложили о его настроениях в партком. Хорошо еще, что отца не посадили, а лишь резко понизили в должности и стали травить на собраниях, вынуждая подать заявление об уходе по собственному желанию. Наконец, он не выдержал и в 1950 году обратился в Москву с просьбой о новом назначении.

Из Кара-Кум с их нестерпимой жарой, безумствующими песчаными бурями, когда задыхаешься без воздуха, а окно не откроешь — занесет, мы в июле того же года перебрались в продутую степными ветрами, зимой занесенную снегами Башкирию. Ее столица Уфа, где предстояло нам жить, располагается на высокой глинистой горе. Легенда гласит, что когда-то дьявол шел и шел по тропинкам вверх, устал, и, добравшись до вершины, выдохнул: «Уф-ф». Отсюда странное имя города.

Не знаю, насколько легенда соответствует истине, но начало пятидесятых годов было временем, без сомнения, дьявольским. Преследование «безродных космополитов», то-есть евреев, день ото дня ожесточалось. Газетные статьи и фельетоны пестрели иудейскими фамилиями, которые смаковались и обыгрывались в меру сил и возможностей. Если отыскивался спекулянт, то он обязательно был Штильманом. Если находили проворовавшегося заведующего магазином, то он мог быть только Рабиновичем. Если изображался крупный махинатор, то в его роли выступал какой-нибудь злосчастный Шнеерсон. Отца, присланного директором крохотного филиала Всесоюзного института информации, вскоре вновь попросили уйти по собственному желанию, и он с трудом пристроился рядовым инженером в какую-то третьесортную контору. Я, несмотря на природное легкомыслие, начал остро чувствовать свою отверженность. На закате XIX века Надсон писал, что он, будучи евреем, не имел с еврейством ничего общего. Но восклицал:

«Я становлюсь в твои ряды,

Народ, обиженный судьбой!»

Эти строки были мне близки. Я не знал ни еврейского языка, ни культуры, имел очень смутное представление о еврейской религии, и если ощущал себя, причем, все больше, евреем, то лишь оттого, что мне постоянно о том напоминали. В 1972 году я писал:

Я говорю на языке чужом,

Я знаю, что богат он и прекрасен.

И он, чужой, мне служит маяком,

И я ему с рождения подвластен.

Я рос в стране морозов и берез,

Распутиц и распутниц, и злодеев,

Где над народом властвовал наркоз

Покорности царям и мавзолеям.

Но где-то есть сияющий Сион,

Иерусалим с неумолимым Ягве,

А я сижу, пишу российским ямбом

И таинством звучанья покорен.

Родной язык! Ты от меня далек

На тысячу и тысячу столетий,

Но дух еврейства в сердце проистек

Сквозь баррикады русских междометий.

Дух и язык, о как вас примирить

Поэтам русским, но в душе евреем.

На языке чужом нам говорить,

Но кровь пролить, подобно Маккавеям.

Но, нужно честно признаться, что за двадцать лет до этого ни единым словом, ни единым помышлением ни в чем не обвинял я ни режим, ни партию, ни, тем более, Сталина. Меня для моей же безопасности растили в полном неведении: никто не говорил, что дядя расстрелян. Нет, он просто умер. Что тетя сидит в лагере — нет, она в длительной командировке. Что нас ссылают, — нет, мы эвакуируемся. Никто, упаси Бог, не порывался объяснить, что разгул антисемитизма не только поощряется сверху, но и верхами инспирируется. Поэтому я оставался активным комсомольцем, вел общественную работу — выпускал школьную стенгазету — и отгонял невеселые мысли с помощью сподручной пословицы: «Все перемелется — мука будет». Разберутся — дадут по рукам антисемитам. В Уфе в 1951 году мне довелось впервые сшибиться с властями, сшибиться на неожиданной почве. Но и тогда я упрямо твердил:

— Ну, сидят на местах болваны. Где их нет?

А сыр-бор загорелся из-за Капабланки. Сейчас в СССР его называют «гениальным кубинцем» — сын социалистической Кубы может ходить и в гениях. Но в 1948–1952 годах бывшего чемпиона мира считали американцем и, так как советская страна была охвачена праведной борьбой с низкопоклонством перед Западом, перед его жалкими, ничего не стоящими литературой, искусством и наукой, то в разряде отпеваемых очутился и Капабланка. Все, от маститых гроссмейстеров до шустрых журналистов, склоняли его на все лады как «сторонника ничейной смерти шахмат», бездумно играющую машину, овладевшую техникой, но абсолютно лишенную фантазии. Меня, хорошо знакомого с творчеством Капабланки, беспардонная ложь возмущала, и я организовал в школе вечер его памяти. Это было воспринято как чрезвычайное событие. Сначала шпынял меня директор, потом устроили взбучку в райкоме комсомола: