Человек с двойным дном - [141]

— Записи на русском? Нельзя.

Оригинальная придумка Лубянки. Адреса родителей, приятелей, знакомых захватить с собой можете, но лишь в переписанном латинскими буквами виде. Что за глупость? Никто объяснить не в состоянии. И тысячи людей покупают новые записные книжки и тратят часы на бессмысленное занятие. Может, именно в затрате эмигрантами денег и времени и сокрыт высший замысел авторов предписания?

По требованию соседа-гебиста выбрасываю записную книжку. Двигаемся на последний таможенный досмотр на второй этаж. С балкончика видим провожающих. Оскар кричит:

— Ты не эмигрируешь! Ты едешь от нас в командировку!

Отзываюсь:

— Ребята, я прорвусь к вам сквозь большевиков!

Майя сердито хватает меня за руку, тащит. Она боится, что мы не улетим. Напоминает, что недавно одного сняли с трапа самолета. И времени в обрез. А тут вновь остановка. Прибор драгоценностей у нас не обнаружил. Кажется, можно бы идти на посадку. Но задерживают. Меня обыскивает молодой толстый таможенник. Отворачивает карманы, похлопывает по бокам и, отступив на шаг, ядовито:

— Вам привет от Грошевеня.

Майя бледнеет. Похоже, ее опасения сбываются. Что-то замыслили. Иначе откуда таможенник знает фамилию следователя с Лубянки?

Не отвечаю, а толстяк спрашивает:

— Ну как, Глезер, везешь золотишко?

— Гебешная сволочь! — вырывается у меня. В голове же проносится: «Эх, обманули! Западня! Высылают не меня, а картины. Они улетят, а я останусь».

До отлета пять минут. Таможенник куда-то удаляется. Четыре минуты. Три… Возвращается:

— Проходите.

И для чего под занавес ломали комедию? Чтобы напоследок мелко напакостить? Поиздеваться?

Бежим. Едва успеваем добраться. Майя и посейчас не верит, что вырвались, и в самолете ей чудятся гебисты. Но вот мы оторвались от земли. Алешка ликует, а мы жадно прильнули к стеклу, чтобы в последний раз увидеть этот мокрый снег, эти поникшие березы, этот серый московский февральский день. Прощай, прощай, Россия! Прощай, прощай, Грузия! Нет! До свидания! До свидания! До свидания!

Эпилог

Вокруг талантливые сраки

И обнаглевшая бездарь,

И только ты, мой друг Шемякин,

Как некий равный государь.

Игорь Северянин с поправкой автора

Быть может, читателю небезынтересно, как развивались события после того, как мне пришлось покинуть страну — состоялась ли в феврале выставка, ответил ли министр культуры СССР на письмо 99-ти?

Выставка состоялась. В ней приняло участие всего лишь двадцать живописцев. На письмо же министр не отозвался. В знак протеста нонконформисты разных городов устроили в конце марта и в конце апреля в Москве экспозиции одновременно на семи частных квартирах. А 25-го мая они наметили провести очередной показ картин на открытом воздухе, на этот раз в Ленинграде. Но тут уж начальство не стерпело, вмешалось. Оскара Рабина исключили из горкома художников, поставив в положение тунеядца. Под предлогом, что он не колхозник, у него отобрали дом в деревне. Саше Рабину прислали анонимное письмо с предупреждением: «Повезешь картины на выставку в Ленинград — убьем». И хотя, в виду слабого здоровья, он был давно освобожден от армии, его срочно вызвали на переосвидетельствование и признали годным для прохождения воинской службы. Газета «Московская Правда» 17-го мая опубликовала статью «Третьего пути нет», в которой творчество нонконформистов объявлялось активной проповедью буржуазной идеологии.

В Ленинграде членов инициативной группы КГБ предостерег: участников выставки будем судить по § 3 190 статьи Уголовного кодекса — проведение массового мероприятия без ведома властей. Обещали каждому по три года лагерей. Таким образом показ картин в Ленинграде сорвали. Но через неделю власти сообщили, что выставка состоится, только не теперь, а в сентябре. Не трудно догадаться, что означает эта затяжка. За три месяца можно успеть кого-то обласкать, кого-то запугать, и не известно, захотят ли признанные художники-нонконформисты демонстрировать свои картины осенью даже на разрешенной выставке. Так и вышло. Кому-то посулили мастерскую, кому-то шепнули, зачем вам выставляться с неизвестными — мы для вас отдельную экспозицию устроим, к кому-то применили репрессии. Сильнее других пострадал Жарких. Ему мстили и за активность, и за нежелание сотрудничать с гебистами. Когда он возвращался из Москвы в Ленинград, ночью в купе в его туфли подсыпали химический препарат типа иприта, который сжег Юре ноги, уложив на четыре месяца в постель.

15 февраля 1975 г. Перед отъездом.

И в сентябре 1975 года общей выставки, за которую боролись авангардисты, не получилось. В Ленинграде экспонировались лишь ленинградцы, в Москве — лишь москвичи. За бортом остались художники Закавказья, Прибалтики, Владимира, Пскова… Да и в московской сентябрьской выставке приняла участие в основном молодежь. Среди 160 человек только несколько ветеранов — Рабин, Целков, Кропивницкая. Отсутствие старой гвардии снизило чисто художественный уровень выставки, что облегчило консерваторам дискредитацию движения нонконформистов и показало, что чиновники, стремящиеся расколоть модернистов, добились успеха.

Я не пессимист и надеюсь, что известные нонконформисты разберутся в направленных против них опасных маневрах. Если же это не произойдет, то все завоеванное за две горячие недели сентября 1974 года может в конце концов оказаться потерянным. Недаром незадолго до московской и ленинградской экспозиций журнал «Огонек» напечатал обширную статью народного художника СССР академика Налбандяна, который заявил, что нонконформисты отрекаются от самого святого, что есть у человека — Родины.