Человек, рожденный на Царство : [12 радиоспектаклей] ; Статьи и эссе - [82]

В списке смертных грехов, признанных Церковью, есть один, который называют и ленью, и унынием. Слова эти неточны. Речь идёт не о том, что нам не хватает прыти, а о том, что все наши свойства медленно поглощает равнодушие, и мы ощущаем, что жизнь бессмысленна, бесцельна, не нужна. Собственно, именно это считают порождением демократии. Я бы сказала, что это — порождение алчности, а само оно порождает другие два смертных греха: сладострастие и чревоугодие. Мы хотим заграбастать как можно больше услад в этом мире, и, на следующем ходу, тело с душой оседают, сердце усыхает, силы куда-то уходят, равно как и цель; в общем, получается то, что джазисты межвоенных лет называли «расслабухой». Чтобы от неё исцелить, кесарь (у которого свои интересы) предписывает безрадостное распутство, а Церковь и почтенные люди называют это «безнравственностью». В наши дни оно совсем уж не похоже на те радости тела, которые греховны только тогда, когда ими злоупотребляют. Безнравственность наша — мрачна (почти насильственна), и значит это, что мы лечим симптомы, не болезнь.

Скажу честности ради, что сейчас Церкви наконец просыпаются. Христиане поумнее делают всё, чтобы выправить перекос и разорвать альянс с кесарем. Но вот опасность — вдруг люди, столько лет попускавшие, что меньшинство мучает очень многих, решат восстановить равновесие, поддержав «очень многих», тогда как надо изменить мерку, которою меряют теперь и богатые, и бедные, исчисляя цену жизни и работы? Если Церкви так ошибутся, они просто покинут умирающего кесаря и присягнут молодому. Распределить справедливей деньги — хорошо и нужно, но мы этого не достигнем и уж точно не удержим, пока считаем, что умение жить — добродетель, а всё на свете можно представить в понятиях прибыли и убытка.

Церкви резонно ужасаются, когда, восхваляя киноактрису, мы сообщаем, сколько у неё романов и разводов; они ужасаются меньше, когда, восхваляя человека, пьесу, картину, мы оцениваем их в долларах. Они возмущаются, когда «несчастные» торгуют своим телом; они спокойней, когда газетчики торгуют своей душой. Они шокированы, когда кутила изводит дорогую еду; они как-то терпят, когда продукты уничтожают из экономических соображений. Да, перекос есть; и пока мы его не выправим, баланс нашего мира будет писаться кровью.

Благодарение Киру

Киру, царю персидскому, я очень обязана. Познакомились мы рано, он жил в детском журнале, где печатались «Рассказы из Геродота» или что-то в этом роде. Была там картинка: маленький Кир у пастуха, в такой же самой тунике, как Тезей или Персей в «Героях» Чарльза Кингсли. Без всяких сомнений, он был «античный» — это ведь он победил того самого Креза, которому Солон сказал: «Не называй никого счастливым, пока он жив». Рассказ походил на сказку — «матери приснилось», «оракул предрёк», — но походил и на историю: царь велел своим воинам отвести Евфрат, чтобы идти в Вавилон по бывшему руслу. Словом, Кира я поместила в античность, к грекам и римлянам.

Там он и был, пока я не обнаружила, что ему удалось переброситься из Геродота прямо в Библию. Удивилась я так, как удивляются кощунству. «Мене, мене, текел, упарсим…» Так вот кто сокрушил стену, прервал Валтасаров пир под строгим, пророческим взглядом Даниила!

Но Даниил и Валтасар — не античные, они — церковные, как Адам, Авраам, Илия. Они по-библейски одеты, особенно Даниил. Бог — не Зевс, не Аполлон, вообще не олимпиец, а яростный старик с Синая — ворвался в античную историю, к посторонним людям. Я растерялась.

А тут еще Эсфирь. Она жила в «Историях из Ветхого Завета», где и помогла избранному народу, подольстившись к царю Агасферу[7]. Вполне библейское имя, вроде Ахава или Ахаза. Но вдруг, в какой-то случайной фразе, я увидела: «Агасфер (зд.) — Ксеркс». Ксеркс! Да это же античность, это настоящая история! Против Ксеркса отчаянно и тщетно защищались Фермопилы. Тут не сказка, тут грохот и пыль воинского марша, тут чёткий рельеф и чистые краски Греции, над которой стоит античное, яркое, а не тусклое библейское солнце.

Казалось бы, связать эти миры мог Христос, но ведь Он — дело другое. О Нём говорят особым тоном, Он одевался, не по-библейски и не по-античному, а Ему дотошно, вплоть до сияния, подражали ученики. Если уж Он с чем-то связан, то с Римом, хотя Его упорно пытаются связать с ветхозаветным Израилем. Кстати, где-то в зазоре между Заветами сам Израиль странно меняется: вот он был хороший, вот — плохой! А вообще-то все они — библейские персонажи, и место им в Церкви, а не в истории. Они не «настоящие», как, скажем, король Альфред, тем более нельзя их сравнивать с нашими современниками.

Почти все дети, наверное, хранят такие миры в отдельных отсеках, самый замкнутый из которых — именно Библия. Кое-кто так и не вырастает — может быть, потому, что не заметил Кира с Ксерксом. Особенно инфантильны библеисты; возьмём, к примеру, спор о Евангелии от Иоанна.

В подробности вдаваться не буду, только скажу, что обычный критик никогда не привёл бы таких доводов. Недостатки евангелиста были бы достоинствами писателя, мало того — его хвалили бы, приводя те же самые примеры, за которые сейчас ругают.