Человек против мифов - [21]

Если вслед за Спенсером мы признаем, что современное общество создано и поддерживается действием силы, не подчиняющейся человеческому контролю, мы обнаружим, что к такому обществу совершенно невозможно применить моральную оценку. Так как этика принадлежит к сфере человеческих возможностей, то все лежащее за пределами этой сферы просто не относится к морали. Если общество поместить вне этих пределов, оно станет такой же не связанной с моралью реальностью как, например, кометы или землетрясения, которые просто существуют и проявляются определенным образом. Но если общество не является моральной сущностью, то ни его структуру, ни его части нельзя назвать хорошими или плохими. Мы сможем описывать общественные события, но никогда не сможем сказать, какими им следовало или следует быть. Именно это и пытается доказать спенсерова теория. Можно поэтому сказать, что поставленная в ней задача оказывается невыполнимой в силу ее же собственных доводов. Признать общественные отношения неизбежными значит навсегда отказаться от их оправдания. Можно сказать, что богатые приспособлены, но назвать их хорошими нельзя; можно сказать, что бедные неприспособлены, но нельзя назвать их плохими.

Неизбежность имеет еще одну сторону, совершенно упущенную теорией Спенсера. Отрицательной чертой неизбежности является ограничение человеческих возможностей, а положительной – то, что она дает нам определенную возможность: возможность уверенно предсказывать результаты наших собственных действий или наших общественных программ. Знание этого освобождает нас от напрасных усилий и, вовсе не лишая нас сил, отдает вселенную в нашу власть. Предположим, мы стремимся к некоей цели (у) и знаем, что она будет результатом определенного действия (х). Тогда, чтобы достичь у, нам нужно просто сделать х. В данном случае неизбежность здесь заключается в связи между х и у, и именно благодаря ей мы можем достичь своей цели. Однако Спенсер и его последователи дают понять, что мы получаем или не получаем у независимо от наших действий. Таким образом, они учитывают только отрицательную сторону неизбежности, что позволяет им представить невозможными те самые изменения, которые наиболее желательны с моральной точки зрения. Это наипростейший способ сохранить полюбившийся статус-кво.

Увлечение отрицательной стороной вопроса характерно для людей, имеющих определенный интерес в определенном общественном строе; здесь их "вечное нет" любым возможным изменениям. Однако у Спенсера эта черта усиливается складом его характера. "Никто не станет отрицать, – пишет он, – что я слишком критичен... Во мне преобладает стремление выискивать недостатки, к несчастью это так"[23]. Так, например, после посещения картинных галерей в Италии он долго обсуждал недостатки великих мастеров и их плачевную неспособность справиться со светотенью. Он решил, что Вагнер был "великим художником, но не великим музыкантом", эту похвалу он приберег для Мейербера. Он считал, что критичность – но, по Ламарку, в более развитой форме, – он унаследовал от отца, который постоянно отчитывал других людей за их недостатки. Однажды он обрушил на голову какого-то прохожего одно из своих непрошенных нравоучений. "Понимаешь, хозяин, – сказала добродушная Жертва, – люди бывают разными, и я вот такой, какой есть". Среди неприспособленных, как можно заметить, есть немало мудрых и терпеливых людей.

ХОРОШИ ЛИ ПРИСПОСОБЛЕННЫЕ?

Итак, мы видим, самый антидарвинистский дарвинизм тайком протаскивает этику в науку, одновременно представляя общество в таком виде, который исключает применение этики. Пожалуй, будет полезно посмотреть, как это делается.

Главное зло в этой теории заключено в термине "приспособленный". Получилось так, что еще со времен древних греков это слово приобрело ярко выраженный моральный оттенок. У Платона и Аристотеля оно обозначало главное этическое понятие (хотя и не в дарвинистском смысле); у Платона понятие пригодности вознеслось даже на высоту космического принципа. Хотя эти люди не могли навечно закрепить значение этого слова, они много сделали для закрепления за ним определенного оттенка. Слова умерших философов, как смутное эхо, вновь и вновь оживают в повседневной речи. И оказывается, что когда бы мы ни произносили слово "приспособленный", мы совершенно бессознательно наделяем его моральным одобрением. Если вещь "приспособлена", то нам кажется, что она хороша, и, наоборот, если вещь непригодна, она должна быть плохой. Поэтому, хотя у слова "приспособленный" столько же значений, сколько контекстов, однако в любом контексте оно содержит хотя бы слабый намек на моральное одобрение. Я думаю, почти никто из последователей Спенсера (и никто из последователей Ницше) так и не понял, что этическое содержание фразы "выживание приспособленных" – всего лишь шепот и эхо, без субстанциального наполнения и опоры.

Нам это совершенно ясно, когда мы видим, что в научном дарвинизме термин "приспособленный" применяется к людям, животным и растениям в одном и том же смысле. Если бы термин, взятый в его строго научном значении, действительно обладал этическим содержанием, то мы должны были бы распространить это содержание на растения и животных и говорить о добрых и злых ящерицах, добрых и злых дубах. Но это явная чепуха. Нравственные эпитеты относятся только к человеку или к вещам, которым он дает ту или иную оценку. За эволюционным процессом можно признать единственное моральное достоинство: в результате его появились, наконец, существа, способные быть нравственными. Но о выживании ящериц можно только сказать, что у них есть определенные свойства, позволившие им выжить.