Человек, проходивший сквозь стены - [47]

— Я, — сказала пожилая женщина, — вот уже две недели не могу достать требухи для моей кошки. Ее зовут Кики.

— Сто тысяч чертей! — воскликнул мужчина. — Пусть нам дадут вина, я больше не могу. Я больше не могу! Не могу! Я больше не могу! Их паек по карточкам — ведь это просто издевательство. Я выпивал раньше шесть литров в день, четыре аперитива и стакан коньяка после камамбера. Я был крепок, как Пон-Нёф[2], никогда не болел и работал, как вол. А сейчас, посмотрите, мне пятьдесят четыре года, а я уже ни на что не годен. Раньше я работал слесарем, а теперь не могу, меня всего трясет, посмотрите на мои руки, ноги тоже дрожат, стали тяжелые, как будто свинцом налились, голова все время кружится. С чего бы это? Я вам говорю, что был крепок, как Пон-Нёф. Да, я чувствовал себя, как Пон-Нёф, Мой бог, как Пон-Нёф. Но вина нет. А что можно сделать без вина? Когда нет вина — это смерть. Я чувствую, как у меня все горит внутри. Я вам говорю, что больше не могу. Я не могу больше! Литр вина на неделю! Убийцы! Моя жена тоже получает литр вина, но, понимаете, она выпивает все сама, все до капли. Позавчера мы получили паек. Вечером жена оставила в своей бутылке немного вина. Я больше не мог терпеть, так хотелось выпить. Честное слово, это вышло против моей воли. Мы оба как будто помешались, она запустила в меня блюдом. Пон-Нёф! О, если бы они знали, сколько бед наделает их паек! Моему сыну тринадцатый год, он ничего не получает. Но ему тоже нужно вино. Раньше ему ни в чем не отказывали. Еще когда ему было три года, он получал стаканчик красного вина перед едой. Постепенно он привык к нему. Я совсем не хотел ему плохого. Пить в меру полезно, а чересчур — дело другое. Пон-Нёф. В девять лет он выпивал литр в день, частенько и полтора. Как же ребенок может расти и крепнуть, если нет вина? Особенно он, ведь он пошел не в меня. Он всегда был слабеньким и нервным ребенком, постоянно весь в болячках. И только литр вина ежедневно поддерживал его. А теперь приходится пить воду. Это черт знает что! Пон-Нёф. Он еще молод, у него будет время наверстать упущенное. Но мне уже пятьдесят с хвостиком — и давать мне литр вина в неделю! Один литр! Да еще ждать его несколько дней. Я больше не могу!

— Я, — сказал еврей, — я еврей.

— Мне, — сказала молодая девушка, — мне было шестнадцать лет, когда началась война. Я вспоминаю Париж, каким он был прежде. Как много народу на улицах, шум, магазины, бесконечный поток машин, сигналы которых звучали как джаз, и всем мужчинам было по двадцать лет. Мои подружки и я выходили из школы и с трудом пробирались сквозь толпу. Чтобы слышать друг друга, мы громко кричали, смеялись. А на перекрестках нас поджидали полицейские, все такие молодые. Они предлагали нам руку, как на балу, машины останавливались, уступая нам дорогу. А прощаясь, как сейчас помню, полицейские дарили нам розы, жасмин, незабудки. Путь из школы домой, на улицу Франкер, был чудесный. На площади Клиши мы шли медленнее, потому что там было много народу, а еще и потому, что надо было отвечать на все улыбки. Мальчишек было всегда не меньше тысячи, в цветных туфлях, с платочками в кармашках, они были похожи на ангелов. Как на нас смотрели их голубые или черные глаза с золотистыми ресницами! Не слышно было, что они говорили, до нас долетали только отдельные слова: «любовь», «сердце», «завтра» или имена, наши имена. Мальчики выходили на улицу для нас, они знали, что однажды должно произойти что-то необыкновенное. Они сидели на террасах кафе, провожали нас долгими взглядами, бросали нам цветы, птиц и слова, от которых замирало сердце. На мосту Коленкур я уже была словно во хмелю, голоса мальчишек звучали в ушах. Я помню один июльский день на мосту, солнце ярко светило, с кладбища доносился аромат полевых цветов, мальчишки прогуливались в светлых спортивных костюмах, жизнь была так хороша, что я, вскрикнув, в восторженном порыве оторвалась от земли. Но моя подруга Жанетта Кутюрье удержала меня за ноги. Я долго на нее за это сердилась. Самый прекрасный момент был, когда я поднималась на улицу Коленкур. В то время она спиралью вилась вокруг Монмартрского холма. Машины, выстроившись вдоль тротуаров двойной голубой линией, напоминали вьющийся дымок, а небо отливало розовым светом. Может быть, я ошибаюсь, но мне помнится, что деревья не теряли листву круглый год. На улице Коленкур было меньше народу, чем на мосту, но мальчишки выглядывали из окон, стояли у автомобилей, особенно много их было под деревьями. Они провожали нас вздохами, засыпали любовными записками и пели такие нежные песни, что хотелось плакать. А дома меня уже ждали пять или шесть кузенов, которые, как они говорили, пришли к моему брату. Мы играли, смеялись и иногда целовались. Сейчас я уже об этом могу сказать. Ночью мне снилось, что я сдала экзамен на аттестат зрелости, а в награду наша директриса предлагает мне выбрать суженого из сотни самых красивых мальчиков Монмартра. Сейчас мне уже не шестнадцать лет. Брата убили на войне, кузены в тюрьмах, друзья уехали с Северного вокзала. Молодые люди, которые остались — их еще иногда можно встретить, — не думают о нас. Они нас не замечают. Улицы теперь пустые, полицейские все старые. Улица Коленкур больше не вьется спиралью. Зима. Деревья стоят голые. Как вы думаете, война скоро кончится?