Человек под маской дьявола - [17]

На этот раз усмехнулась я, вспоминая те редкие минуты, когда его гнев выходил из-под контроля. Наверно эта красивая и пышущая здоровьем женщина, знала другого Генриха. Генриха без маски, того каким он представал перед людьми. Мне же довелось увидеть его настоящего, не только ранимого и чувствительного, но и беспощадного.

— Он преступник. — Констатировала я.

Она не удивилась.

— Идет война. Он всего лишь элемент системы. Не убийца и не герой. Твои слова слишком жестоки.

— Я знала людей из гетто. Их морили голодом, истязали изнурительными работами. Регулярно избивали и унижали. Их держали группами, по несколько семей в крохотных домах. Евреи, цыгане, русские. Все те, кто неугоден немецким идеалам и взглядам на жизнь.

— Но Генрих…

— Генрих командовал этим адским местом. Я видела его там. Генрих — преступник.

По коридорам прогремел недовольный голос Генриха. Он звал Ирину.

Гостья неожиданно вспыхнула, вспомнила о цели своего прихода, подскочила со стула, едва не опрокинув его, и забрала у меня из рук поднос.

— Надеюсь еще увидимся, — ласково бросила она мне на прощание и исчезла.

Она ушла. Я достала из-под стола старую корзину, ту самую, что носила в разрушенный дом напротив, и собрала в нее все самое свежее, оставшееся от нетронутого Генрихом ужина. В последнее время, его ужин часто оставался нетронутым, и по утрам я относила его своим знакомым, переживающим как я и дни немецкой оккупации.

Я сидела в прихожей, и ждала Ирину. Она спустилась через некоторое время, поправляя прическу, и оттягивая платье. Я заметила у нее на ногах чулки, это была такая редкость в военное время. Она не сразу заметила меня, и вздрогнула, когда я поднялась ей навстречу.

— Господи, дитя! — перекрестившись воскликнула она. — Ты напугала меня.

Я протянула ей корзину.

— Это для ваших детишек.

Ирина удивленно посмотрела на меня, и неожиданно обняла меня, ласково погладив по спине.

— Ты славная девочка. — Расчувствовалась она. — Жаль, что мы встретились в такое время… Жаль…

Она чмокнула меня на прощание в щеку и подхватив на руку корзину, исчезла за дверью, в темноте ночи. Больше я ее не видела. Я начинала привыкать, что в моей жизни стали появляться люди, которые после бесследно исчезали. Война была жестока с теми, кто умел чувствовать.

Утром Генрих впервые, после долгого молчания, вызвал меня к себе. Я вошла, и не скрывая своего презрения посмотрела ему прямо в глаза. Он не вздрогнул, и не подал вида, что это как-то стесняет его или раздражает. Он поднялся мне на встречу, сложил руки за спиной, медленно приблизился и остановился в двух шагах. В привычном для себя повелительном тоне он произнес:

— Завтра мы уезжаем в Варшаву.

Я опешила.

— Что значит мы?

— Я не могу оставить тебя здесь. Ты едешь со мной.

— Я никуда не поеду. — Решительно заявила я, четко выделяя каждое слово.

Он даже не воспринял мои слова в серьез.

— Я даю время до завтра, собрать свои вещи. Завтра утром, мы выезжаем. Можешь идти.

Как мне хотелось в тот момент, наброситься на него, и исцарапать его нахальное лицо. Кровь закипала у меня в жилах, к сердцу подкралась ярость и злость, мне хотелось растерзать этого холенного и напыщенного изверга, и всадить нож в его черное сердце. Но понимая всю бессмысленность моих желаний, я собралась с силами, развернулась и вышла.

«Бежать… Бежать, в лес, к партизанам… Они спасут… они помогут… укроют и после дотянуть до конца войны. Ведь когда-нибудь этот кошмар закончится… Почему я бежала раньше?» — так я думала, собираясь в дорогу.

Я уже уложила свои скромные пожитки: три платья, одни чулки, две пары летней обуви, и несколько косынок, и собиралась незаметно выскользнуть из комнаты. Но едва я открыла дверь, как столкнулась нос к носу, с ухмыляющимся от удовольствия Рихардом. Он быстро выхватил у меня из рук чемодан.

— Выезжаем завтра утром. Пока отдохни, — бросил он, и быстро захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

Я даже опомниться не успела и понять, что произошло, когда услышала как в замке щелкнул ключ. Меня заперли. Тогда я бросилась к окну и начала с отчаянием биться в деревянные доски, приколоченные перед зимой, в целях защиты от сквозняков. Вскоре руки мои были в заусеницах, ногти стерты в кровь, но я продолжала. Я не кричала, не плакала, я билась словно птица в закрытое окно. Однажды в детстве, мы с сестрой наблюдали картину: маленькая птичка залетела в подъезд нашего дома, кто-то ради шутки закрыл окно, и несчастное создание, с отчаянием и упорством, раз за разом влетало в намытое до прозрачности стекло. Помню я кричала, и плакала. Соня побежала за стремянкой. Мы хотели открыть окно. Птица в это время продолжала свои отчаянные попытки. Она уже сбила в кровь клюв, удары становились менее напористыми, силы покадили ее, и вдруг она в последний раз ударившись в стекло, замерла, и с расправленными крыльями упала к моим ногам. Я подняла несчастное создание на руки, завернула в свой шелковый, носовой платочек, и мы с сестрой похоронили ее за домом, в тихом парке, под старым кленом. Сейчас я напоминала себе эту птицу. Но если я убьюсь, кто похоронит меня? Кто заставит весь мир вспомнить имена безвинно погубленных людей. Моей сестры, Измайлова, Сары и ее матери. Той забавной девочки из гетто, что несмотря на тяжелые времена, каждое утро упорно причесывала и заплетала свои волосы в косы, той семьи, из дома напротив. Кто расскажет миру, что несла в себе настоящая война с Германией. Я остановилась. Села на пол и спрятав голову в колени, заплакала. Меня ждала Варшава…