Человек плюс машина - [32]
Я обвел взглядом стоявших плотным кольцом у бруствера и у бетонного забора людей, но не нашел среди них тех двоих, которых надеялся найти… Я спросил у кого-то: не попадался ли им Иван Иванович? Нет, не попадался, они и сами беспокоились, где он и что с ним. По цепочке пошло: где же Иван Иванович, не знаете?.. Никто не знал. Ко мне подбежала Нина, она тоже была взволнована, не видя его…
Зато мы увидели неподалеку от себя Эль-К, и — честное слово — облик его потряс нас едва ли не больше, чем все, нами в эту ночь пережитое. Выбритый, аккуратно причесанный, одетый с иголочки, как будто на прием — в светлом макинтоше, на котором не было ни пятнышка, при белой крахмальной рубахе, ослепительно сверкали манжеты, не выехавшие из-под пиджака ни на сантиметр дальше положенного, при галстуке, не развязавшемся, не сдвинутом набок, в отутюженных брюках, опять-таки не выпачканных, как у всех нас… ну разве что ботиночки, начищенные перед выходом из дома, были сейчас немного заляпаны грязью… — нет, невозможно! — ведь я же видел, он был на пожаре с самого начала, он наверняка что-то делал, принимал, так сказать, участие, он не мог стоять сложа руки! Так как же он умудрился?! Непостижимо!.. Но главное, конечно, заключалось вовсе не в этом… Главное… главное — это выражение его лица — светлое, почти под стать пламени, гордое и, я бы сказал, удовлетворенное выражение! Сцепив руки за спиной, он смотрел на огонь, легкая улыбка бродила по его лицу — или то были всего лишь отблески пламени?.. Нет, он улыбался, он улыбался! Он читал стихи! Он декламировал:
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали!
Меж тем огонь, уничтожив все что мог, сам собой угасал. Пожарные заливали дымившиеся развалины. Сквозь пустые оконные рамы и разошедшиеся трещинами стены видны были почерневшие и перекореженные остовы стоек с колтунами проводов и красными сосульками оплавившейся, остывающей меди…
Заметно похолодало. Солнце вот-вот должно было взойти. Мы пошли искать сброшенные прежде плащи, пиджаки и рубахи. Долго пытались отчистить замызганную одежду, выколачивали ее о деревья и терли сухой травой. Потом опять поднялись на бруствер — кинуть прощальный взгляд на пепелище…
И тут все ахнули: там, внутри, по неостывшей еще золе, кое-где полыхавшей даже огнем, среди оседающих сизых дымов меж обломков кирпичных стен и завалов железа бродил человек! То был Иван Иванович, несомненно!
Вновь четверка спасателей бросилась вперед (хотя опасности теперь особой не было, но все же — сгореть не сгорел бы, а обгореть мог здорово или удариться обо что-нибудь, или упала бы на него какая-нибудь накренившаяся конструкция)… За дымом и закрутившимися вихрями пепла послышались крики, шум. Несколько наших, невзирая на протесты брандмейстера, все же кинулись туда. Я тоже — потому что мы поняли сразу: Иван Иванович не хочет уходить оттуда, наверное, цепляется, бедняга, за горячие еще стойки, упирается…
Его вывели, истерзанного, грязного, мокрого — попал под струю воды, — ноги выше колен в золе, волосы всклочены. Он что-то бубнил про себя, время от времени выкрикивал, подвывал, норовил вырваться; нас, по-видимому, за друзей не признал, глядел пугливо — городской сумасшедший, да и только!
Подоспевшие фельдшеры помогли нам запихнуть его в санитарную машину…
14
Государственная комиссия (на сей раз ей суждено было быть последней) прибыла уже в тот же вечер. Но еще утром, не отоспавшись — какой там сон, — лишь помывшись и переодевшись, я давал одним из первых (ведь на машине-то я был одним из последних!) показания следователю нашего местного отделения областной прокуратуры — маленькому невзрачному человеку, что называется, «без особых примет», — без особых настолько, что лишь потом жена мне доказала, что живет он в соседнем с нами доме (он еще сказал мне: «Мы с вами знакомы», — а я удивился), и мы, конечно, тысячу раз с ним встречались, а однажды на субботнике даже вместе сажали у нас во дворе какую-то елочку.
Быть может, в силу нашего с ним «знакомства» (чего я, повторяю, тогда не уразумел) держался он, как мне показалось, как-то скованно, чуть ли не стесняясь задавать вопросы, хотя вопросы были самые заурядные: не помните ли, когда вы пришли? Не припомните ли точно время, когда вы вышли из ВЦ? Кто, кроме вас, находился в зале, когда? и т. п. Я подробнейшим образом изложил все то, что уже известно читателю… Да, разумеется, были еще вопросы обо мне самом: кто да что, в каких отношениях были с заведующим отделом Системы, не было ли между вами каких-либо недоразумений, личной неприязни…
Старательно, аккуратнейшим, каллиграфическим почерком следователь — Василий Андреевич Кондратков, так его звали, — писал протокол, начав его, помнится, такими словами: «Учась в Саратовском Государственном университете, я увлекался историей науки. Окончил институт я в 1954 году. В декабре 1962 года (такой точной даты я не помню) мой знакомый, Петров Виталий Игнатьевич (проживающий ныне в городе Пскове, точного адреса я не помню), вернувшийся тогда из командировки в энский филиал Академии наук, предложил мне…»
В. Ф. Кормер — одна из самых ярких и знаковых фигур московской жизни 1960—1970-х годов. По образованию математик, он по призванию был писателем и философом. На поверхностный взгляд «гуляка праздный», внутренне был сосредоточен на осмыслении происходящего. В силу этих обстоятельств КГБ не оставлял его без внимания. Роман «Наследство» не имел никаких шансов быть опубликованным в Советском Союзе, поскольку рассказывал о жизни интеллигенции антисоветской. Поэтому только благодаря самиздату с этой книгой ознакомились первые читатели.
В. Ф. Кормер — одна из самых ярких и знаковых фигур московской жизни 1960—1970-х годов. По образованию математик, он по призванию был писателем и философом. На поверхностный взгляд «гуляка праздный», внутренне был сосредоточен на осмыслении происходящего. В силу этих обстоятельств КГБ не оставлял его без внимания. Важная тема романов, статей и пьесы В. Кормера — деформация личности в условиях несвободы, выражающаяся не только в индивидуальной патологии («Крот истории»), но и в искажении родовых черт всех социальных слоев («Двойное сознание...») и общества в целом.
В. Ф. Кормер — одна из самых ярких и знаковых фигур московской жизни 1960 —1970-х годов. По образованию математик, он по призванию был писателем и философом. На поверхностный взгляд «гуляка праздный», внутренне был сосредоточен на осмыслении происходящего. В силу этих обстоятельств КГБ не оставлял его без внимания. Важная тема романов, статей и пьесы В. Кормера — деформация личности в условиях несвободы, выражающаяся не только в индивидуальной патологии («Крот истории»), но и в искажении родовых черт всех социальных слоев («Двойное сознание…») и общества в целом.
В. Ф. Кормер — одна из самых ярких и знаковых фигур московской жизни 1960 —1970-х годов. По образованию математик, он по призванию был писателем и философом. На поверхностный взгляд «гуляка праздный», внутренне был сосредоточен на осмыслении происходящего. В силу этих обстоятельств КГБ не оставлял его без внимания. Важная тема романов, статей и пьесы В. Кормера — деформация личности в условиях несвободы, выражающаяся не только в индивидуальной патологии («Крот истории»), но и в искажении родовых черт всех социальных слоев («Двойное сознание…») и общества в целом.
Единственная пьеса Кормера, написанная почти одновременно с романом «Человек плюс машина», в 1977 году. Также не была напечатана при жизни автора. Впервые издана, опять исключительно благодаря В. Кантору, и с его предисловием в журнале «Вопросы философии» за 1997 год (№ 7).
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.