Человек отменяется - [51]

— Сколько придется выложить, можно знать наперед?

— Без знакомства с делом трудно сказать. В любом случае не меньше тройки-четверки с пятью нулями на зеленом фоне. Да, такие вот цифры. Москва у нас особенная: никаких цифр не боится. Даже самых, казалось, сумасшедших. Впрочем, позвольте поинтересоваться: не раздумали ли? Не много ли придется заплатить за любовные радости?

— Любовь стоит денег. И это правильно. Так было и так будет. Но хочется уточним-ка: этот вопрос решается вами под ключ? Больше никого не надо беспокоить?

— Нужно, нужно, Иван Степанович, очень нужно. Нам крыша в Генеральной прокуратуре нужна. Чтобы от злости и зависти не обжаловали, не опротестовали бы освобождение вашего протеже. Они же все понимают. Люди умные…

— Вы что ж, конкурируете?

— Нет-нет, взаимодополняем. Их ведь тоже проверяют. С этим надо считаться, а то вся система развалится. А она недурно пока она работает… Это нас утешает.

Иван Степанович несколько удивился, что все так быстро решилось. И даже огорчился, что говорить больше вроде не о чем, а время еще оставалось. Ему в голову пришла совершенно неожиданная мысль. И чем дальше, тем привлекательней она становилась, тем сильнее очаровывала. В какой-то момент он даже усмехнулся, закатил от удовольствия глаза. А придумал он, действительно, интересный сюжет. На примере повести Пушкина «Дубровский» удостовериться, насколько изменилась за двести почти лет ментальность российских судебных чиновников. И изменилась ли вообще! Ведь за это время прошло десять поколений. Феодализм сменился российским капитализмом, потом настал якобы социализм, а за ним опять капитализм. Но человек-то как? Что же изменилось в нем? Как поведет себя российское правосудие? А обдумывал он следующую интригу. Несколько месяцев назад он приобрел для офиса одной из своих фирм небольшое здание — около четырех тысяч квадратных метров напротив гостиницы «Космос» по Проспекту мира. Заплатил за него около пяти миллионов долларов и намеревался произвести ремонт. «Давай попробую через этого замечательного чинушу отобрать его у самого себя. Ха-ха-ха! Ведь никто не знает, что дом мне самому принадлежит. В регистрационной палате в графе „Владелец“ записано лишь название фирмы. А учредитель этой фирмы владелицы здания другая моя фирма. Там такая карусель, что просто так не разберешься. Так что пусть начинает. Старается, а для защиты этого здания я и пальцем не пошевельну. Как, впрочем, сам Дубровский у Пушкина! Удастся ли отнять дом у собственника в 2007 году в Москве? В столице России, в десяти километрах от Кремля? Кирилл Троекуров в 1835 году ведь добился своего. Собственность Дубровского отошла к нему. Поместье, дом, крепостные, живность. Что нынче? Неужели не добьюсь? Но чтобы я да не отнял у любого, даже у самого себя? Не насмеялся бы? Даже над самим собой? Такому со мной в России не бывать. В общении с Папиковым для пущего комизма буду пользоваться лексикой Троекурова. В памяти она еще сохранилась…» Теперь он больше уже ни о чем другом думать не мог и торопился выложить свой план.

— Есть еще одно, но более конкретное дело. — У меня сосед, предприниматель средней руки, грубиян — у Пушкина то же словечко значилось, — невиданный. Хочу взять у него собственность, то бишь отнять. Дом и сорок соток земли в Северо-Восточном округе. Это на горке по проспекту Мира, дом 128, строение 2. Перед церковью Тихвинской иконы Божьей матери. Известное место. Что вы про это дело думаете? Возьметесь?» (И Троекуров со своим чиновником на «ты» общался, но тот местный был, а у меня федеральный бюрократ, с большими связями и полномочиями, — подумалось господину Гусятникову. — Так что лучше все же на «вы»).

— Есть ли какие-нибудь документы, чтобы оспорить недвижимость? — Папиков пристально всмотрелся в собеседника.

— Полноте, Николай Николаевич, какие там документы. Надо придумать и нацарапать самим все необходимые бумажонки. В том—то и состоит наша сила, чтобы решением суда отнять все, что хочется. Что душа пожелает, на чем глаз остановит внимание. А как же иначе? Такая задача может страсть воспалить, сознание возбудить. А какой интерес, имея все необходимые документы на руках, защищаться от нападок чиновников? Судиться? Да еще без весомого гонорара? Без возможности наблюдать, как ваш судья, получивший тяжеленный пакет долларов, вздрагивает при каждом лишнем слове участников процесса, трусит при появлении незапланированного свидетеля, с упертым взглядом торопится загубить невинного, довести разбирательство, вопреки закону, наперекор логике, без малейшей стыдливости, до решения в твою пользу, — без этого не почувствовать несравненное удовольствие! Поймать остроту ощущений, которых я настоятельно, требовательно ищу! За что всегда готов платить немереные деньги. А судиться по справедливости? Отстаивать свои или чужие гражданские права и свободы? Добиваться по политическим или религиозным соображениям какой-то там правды? Защищать кого-то без грубейшего издевательства над миром — это меня абсолютно не интересует. Оставьте! Такое дело не стоит внимания. В последнее время меня как раз все больше тянет безграничная власть над судьбами. Я все чаще испытываю презрение к окружающей массе, особенно к той покорной ее части, которая без повода кланяется тебе в пояс. Стелется перед тобой за лишнюю зеленую купюру, за пряник, за комплимент. Может, потому и потребность в человеческом контакте, в любви и дружбе у меня совершенно исчезла. Когда я вижу, что кто-то стыдливо опускает глаза, когда наблюдаю появление на щеках целомудренной краски замешательства — тут же, словно принимая вызов, бросаюсь на этого человека со всей мощью невероятных соблазнов. Атакую его всеми искушениями современного мира, пока не удостоверюсь в полнейшем разрушении его свободного, независимого статуса. Зависть толкает? А ведь с виду я добряк, может, даже интеллигент, но в душе, в темных ее глубинах деспот, высокомерный тиран. Видимо, поэтому мне комфортнее находиться среди последних циников и сумасшедших. Ведь я считаю себя умнее всех и хочу тешить себя этим убеждением до последней минуты. Итак, какое у вас мнение? Возьметесь ли отнять в мою пользу собственность моего невежливого соседа?