Человек нового мира - [39]

Работа шла коллективно. Какая-нибудь статья, принадлежащая тому или иному автору, всегда выправлялась Владимиром Ильичем, вставлявшим ту или иную фразу, изменявшим конец. Правда, он предлагал это сделать и самому автору, и бывало, что по его указаниям это делал сам автор, но большей частью эта последняя чистка происходила в такой обстановке, когда Владимир Ильич приходил каждые полчаса и спрашивал: что же, вы дадите когда-нибудь материалы или не дадите? А так как было некогда, то в конце концов за дело брался Владимир Ильич. Он писал чрезвычайно быстро своим крупным, размашистым, но очень четким почерком, сию же минуту брал к себе материал и моментально делал нужные поправки. Если было слишком поздно и нельзя было прочесть, то мы с полным доверием передавали статью в набор.

Были и такие случаи, когда статьи Владимира Ильича подвергались переработке. Таких случаев, конечно, было не много…

Владимир Ильич был человеком в этом отношении без всяких внешних аллюров[10] вождя. Вождем он был потому, что он быстрее всех понимал, шире других развертывал идею, крепче умел выразить, быстрее работал, и все эти великолепные качества журналиста делали его вне всякого спора первым. Но какого-либо внешнего честолюбия, обидчивости, желания красоваться на первом месте у него совершенно не было. Он необыкновенно кротко выслушивал замечания Ольминского, что какая-нибудь фраза не по-русски составлена, что синтаксически она неверна, а иногда и политически недостаточно крепко сказана. Он часто сам переделывал, искал лучшей выразительности, а когда ему указывали удачную форму, он с большим удовольствием ее принимал.

<…> Революционные события и большая стачка³ застали меня в Италии.⁴ Владимир Ильич заставил меня бросить всякие болезни и выезжать в Петербург. Он прислал такую телеграмму, потому что он сам приехал в Петербург⁵ после объявления конституции,⁶ и там, как вы знаете, помимо того, что он стал во главе большевистской организации, он стал и во главе «Новой жизни».⁷ Туда он меня и позвал. <…>

Когда я приехал, происходила не то что борьба, а чувствовалось некоторое смущение в большевистской части редакции. Они конфузились тем, что в газете занимала место странная беллетристика, символические стихотворения, всякого рода романтическая белиберда. Мне тоже, когда я приехал, показалось, что это никоим образом нельзя терпеть, что это большая политическая газета, которую мы рассматриваем как новый наш центральный орган, и вдруг имеется такого рода курьезный обоз из акробатов и клоунов. Но Владимир Ильич церемонился, потому что он знал, что Горький связан с Минским,⁸ а Минский — с другими маленькими Минскими. Он говорил, что неловко так делать, влезать, как кукушка, в чужое гнездо и вышвыривать птенцов. Тем не менее мы так и сделали. На первом или втором редакционном собрании был поставлен вопрос в упор, что мы вести газету в такой форме не можем. <…> Газета была нами завоевана, и последние номера велись в ленинском духе; и уже начала складываться наша редакционная жизнь, аналогичная тому, как протекала наша жизнь в Швейцарии.

У нас начали устраиваться редакционные совещания, обсуждались статьи; это была ежедневная газета, она имела большой материал, тщательного просмотра которого нельзя было проводить; и между прочим, Владимир Ильич несколько раз говорил так: черт знает, хорошо ли, что у нас такая большая газета, всю ее за день никак не обнимешь и прочесть ее бывает трудно, не доберешься до всех углов. Если бы мы издавали газету меньшую и для рабочих более подходящую, может быть, было бы лучше… Но эта тоска Владимира Ильича по поводу того, что нельзя так держать газету в руках, как он привык, чтобы каждая строчка была продумана, прощупана и поставлена на свое место, вскоре была разрешена вмешательством полиции, потому что «Новую жизнь» закрыли. Но когда она была уже закрыта, непосредственно после ареста Петербургского Совета, мы стали переходить к другим газетам, меньшего типа.⁹ <…>

Когда мы перешли к меньшим газетам, обстановка изменилась. «Новая жизнь» издавалась в хорошее время, когда, в сущности говоря, господствовала более или менее полная свобода слова. А тут как раз дело пошло на убыль. Это было уже после декабрьского вооруженного восстания в Москве, и нам грозила уже явная реакция. В то время издавались небольшие газеты, и задача была — защита своих позиций от меньшевизма. Владимир Ильич крепко держал дело в руках, и каждая строчка тут просматривалась. <…>

К этому времени относится и выработка более существенных вещей, чем статьи, выработка наших партийных резолюций. Обстановка была такая, что нужно было взвешивать очень. С одной стороны, можно было удариться во фразеологию, отстаивающую позиции романтического радикализма, которые не давали почвы для прямых революционных действий, а с другой стороны, меньшевизм шел в то время к ликвидаторству. С той линии, которую вел Владимир Ильич, якобы средней линии, а на самом деле единственно революционной линии, можно было соскакивать то в ту, то в другую сторону. Резолюции, которые мы вырабатывали во время переговоров с меньшевиками перед самым Стокгольмским съездом,