Человек, который увлекся йогой - [9]

— Как вы думаете, не следует ли остановить фильм на половине, чтобы лампа не перегрелась?

Остальные гикают, хохочут до упада: так комично их замечания вплетаются в сюжет.

Фрэнки и Магнолия усаживаются по обе стороны Элинор, героини фильма. Посидев с минуту тихо, они без каких-либо предварений — довольно неуклюже — накидываются на нее. Магнолия целует ее, Фрэнки хватает за грудь.

Элинор. Как вы смеете! Прекратите!

Магнолия. Кричи, кричи, детка. Это тебе не поможет. Через наши стены звук не проходит.

Фрэнки. Мы заставим тебя слушаться.

Элинор. Это возмутительно. Я дотоле нетронута. Не прикасайтесь ко мне.

Титры гаснут. Их сменяет надпись: Но от решительной парочки не уйти. На экране постепенно проступает фигура Элинор — она в плачевном положении. Руки ее привязаны к спускающимся с потолка петлям: Фрэнки и Магнолия все более активно наскакивают на нее, она лишь извивается — а что еще ей остается? Супруги — с чувством, с толком — подвергают ее всяческим унижениям, плотоядно лапают.

Зрители перестают смеяться. Наступает молчание. Глаза безотрывно пожирают сцены, развертывающиеся на экране Сэма Словоды.

Элинор раздета. Стащив с нее — в последнюю очередь — панталончики, Фрэнк и Магнолия описывают около нее круги, скабрезно улыбаясь, корчась от похоти, — гротескная пантомима. Элинор лишается чувств. Магнолия споро освобождает ее от пут. Фрэнк несет ее бездыханное тело.

И вот уже Элинор прикручена к кровати, чета истязает ее — щекочет перьями. Тела извиваются на постели, и такие у них невообразимые позы, такие новаторские сочетания, что зрители подаются вперед: можно подумать, Сперберам, Росманам и Словодам не терпится обнять мелькающие на экране фигуры. Их руки втуне кружат у экрана, мечутся туда-сюда на белом фоне, освещенном так, что выпуклости и выемки — пальцы, тянущиеся к животу, рты к неудобопроизносимым местам, кончику соска, воронке пупка, — плывут, увеличенные до гигантских размеров, растекаются и, качаясь и дергаясь, падают, загораживая объектив.

Губы их, помимо воли, еле слышно что-то бормочут. Они раскачиваются, каждый с головой ушел в себя, для него никого не существует, кроме теней на экране, изнасилованных или насильников, — до того разыгралось воображение.

В финале фильма Элинор, невинной шлюхе, разрешают встать с кровати.

— Душки, — говорит она, — это требуется повторить.

Проектор работает вхолостую, мотор продолжает вращаться, конец ленты трепыхается — шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ, шлеп-топ.

— Сэм, да выключи же ты его, — говорит Элинор.

Но когда свет зажигается, смотреть друг на друга они не могут.

— А нельзя ли прокрутить фильм еще разок? — спрашивает кто-то.

И снова Элинор стучит в дверь, и снова ее привязывают, растлевают, насилуют и доводят до экстаза.

Но теперь они смотрят фильм вполне трезво, в комнате от их разгорячившихся тел душно, темно, темнота — своего рода бальзам для оргиастических зрелищ. В Олений парк, думает Сэм, в Олений парк Людовика ХV свозили красивейших девушек Франции, и там эти девушки для услаждения, разодетые в дивные шелка, раздушенные, в напудренных париках, с налепленными на щеки мушками, пребывали в ожидании, когда придет их черед усладить короля. Вот так Людовик разорял страну, опустошал казну, готовил потоп[6], а тем временем в его саду летними вечерами девы — прелестные орудия любострастия одного человека, бесстыдное воплощение власти короля — разыгрывали живые картины, изображали в лицах злодеяния того далекого века. В том веке жаждали богатства, чтобы пользоваться его плодами; в наше — рвутся к власти, чтобы заполучить еще больше власти; власть громоздит пирамиды абстракций, порождающих пушки и проволочные заграждения, эту основу основ для людей у власти, этих королей нашего века, а они на досуге всего-навсего ходят в церковь, любят, как они утверждают, исключительно своих жен и едят исключительно овощи.

Возможно ли, спрашивает себя Сэм, чтобы Росманы, Сперберы, Словоды, когда фильм кончится, все до одного разделись догола и ударились в непотребство: вон как их разобрало. Да нет, ничего такого не случится, он знает: когда проектор уберут, они примутся отпускать шуточки, поедать заготовленные Элинор закуски, накачиваться пивом, и он туда же. И шутки первым начнет отпускать он.

Сэм прав. Фильм заставил его осознать их мелкотравчатость донельзя остро. И пока они — щеки у них разгорелись, глаза чуть не выскакивают из орбит — накидываются на бутерброды с ветчиной, салями и языком, Сэм ну их поддевать.

— Рослин, — окликает он ее, — как там лампа, уже остыла или еще нет?

Рослин не отвечает: она поперхнулась пивом, лицо ее каменеет, и чтобы ее не подняли на смех, смеется первой.

— Пап, ну а нервничать-то чего? — спешит вмешаться Элинор.

Начинается обсуждение фильма. Интеллектуалы как-никак, они должны показать, что хоть и унизились до его уровня, понимают, что почем. Кто-то заговаривает об актерах, спор снова разгорается.

— Я отказываюсь понимать, — говорит Луиза, — почему, по-вашему, трудно определить, кто они. Порнографией, как правило, занимаются уголовники и проститутки.

— А вот и нет, рядовая проститутка на такое не пойдет, — не сдается Сэм. — Тут нужен особый склад личности.