Я сам видел потом одного из “обреченных”, статного, румяного математика, разговаривал с ним. Он был абсолютно здоров и прекрасно все помнил. И показывал фотографию, где он снят с моим покойным братом.
При гробовой тишине старик закончил:
— Мы все заблуждались. Одни, как ученые, другие, как руководители, и все поголовно — как люди. Лелеяли убогое, смешное, неимоверно пышное убеждение — будто того, чего не знаем, не знает больше никто. Наша гордыня обошлась в три тысячи девяносто жизней. И не утешайте меня, не говорите, будто у меня навязчивые идеи, что мой голос оказался решающим; не напоминайте, что со мной голосовали еще полтораста человек. Ответственность нельзя разрезать на мелкие кусочки как торт. И потому я разучился смеяться Каждую минуту вспоминаю обо всем этом. Я отказался от своей профессии, от прежних стремлений. Кочую по Земле и ближайшим планетам, пытаюсь спасать обреченных. Если бы я мог вернуть тех, кого…
Он обернулся к Лейфу, своими ясными глазами глянул ему в глаза, сказал мягко:
— Позвав меня к столу, вы упомянули о своих родных. И я сейчас говорю вам, дорогой мой, как отец: забудьте про эвтаназию! Никто не в состоянии сказать точно, найдется или нет в ближайшие дни ум более острый и глубокий, чем ваш, не отыщет ли он дорогу там, где вы остановились и опустили руки…
Он потупил глаза и тщательно стряхнул пепел с сигары. За его спиной призраком возник Джонни Уолкер, наклонился к уху.
— Телефон, сэр в кабине напротив, вызывают вас…
— Да, конечно. Благодарю.
Старик встал, поклонился всем и удалился. Мы молча смотрели ему вслед, пока он не скрылся в дверях. Генри сказал:
— Комплекс вины до предела гипертрофирован, вам не кажется?
Не дождавшись от нас ответа, он повернулся к Джонни:
— Джонни, вы его знаете?
— Конечно, мистер Максвелл, и давненько. Это профессор Хаген.
