Человек из тридцать девятого - [2]

Помню, в тот день жара была такой, что казалось, стоит выскочить на улицу — сгоришь заживо! Но разве это помеха для юных душ, жаждущих острых ощущений!

Отмечали проводы в армию одноклассника нашего, Сашки Демченко. Ну, выпили, конечно, стали вспоминать детство. Серега Скворцов заговорил про барак, как улепетывали от него, сломя голову. Поговорили, посмеялись, ну и, ясное дело, потянуло на подвиги. Сашка громче всех кричит: «Давай, пока не стемнело!»

Желающих прогуляться по знойной степи набралось пятеро: я, Серега, Сашка и две девчонки: Наташка и Люся, Сашкина невеста. Наташка — девка храбрая, спортсменка, а Люся трусила ужасно, но, конечно, от Сашки ни на шаг. Глотнули еще разок для храбрости и пошли.

Солнце уже опускалось к горизонту, но жара все не спадала. Градусов сильно за сорок в тот день перевалило. Воздух сухой, аж звенит. Мы, пацанами, бывало, в такие деньки яйца куриные, что помельче, пекли прямо в песке, без огня.

Короче, когда добрались до барака, уже было не до страха. Войти внутрь было настоящим облегчением, тень всё же.

«Ну, и что, где обещанные привидения?» — с порога заорал Сашка.

«Да погоди ты орать, — Серега ему, — а то сейчас и правда повылазят!»

Девчонки тут же тоненько запричитали, Люся прижалась к Сашке, вцепившись в него мертвой хваткой.

«Люсь, ты чего? Не боись, морякам никакие привидения не страшны!»

«Ага, моряк, с печки бряк. Ты море-то хоть раз видел?»

«А как же, в кино! Увижу скоро, недолго осталось».

«Тихо, слышите? Тут кто-то есть!» — вдруг шепчет Наташка.

Я ей, чтобы успокоить: «Конечно есть, крысы!»

«Дурак, какие крысы? Тут же никто не живет, чем им питаться? Может, тушканчик?»

Все замерли, только головами завертели, прислушиваясь.

Шорох не шорох, а странный какой-то звук был слышен, чужой, не природный… Будто кто-то тихонько детскую погремушку встряхивает: цт-цт-цт-цт… Вроде ничего особенного, а жутковато стало, честно скажу. Затем к этому «циканью» что-то еще стало примешиваться: то ли голоса, то ли вздохи. Еле-еле слышные, не разобрать. Будто бы в соседней комнате кто-то спит и во сне тихонько бормочет, всхрапывает. Потом, вроде, всё стихло.

Вдруг прямо мне под ноги выкатился мяч, маленький такой, с кулак, резиновый. Старый, почти сдутый, резина потрескалась… Остановился на секунду… и дальше покатился. Движется он, медленно так, а я уставился на него и ничего сказать не могу. Остальные тоже оцепенели. У Люськи только губы шевелятся. Так и стояли, пока мяч не скрылся за перегородкой. Ну, или простенок какой там раньше был, да обвалился…

Серега, помню, шепотом длинно так выругался, хотя при девчонках никогда раньше не матерился.

«Сань, пошли отсюда!» — зашипела Люся. Она от страха аж позеленела, бедная.

Только она это сказала, как из-за перегородки, куда мяч-то укатился, показался человек. Именно показался, а не вышел. Откуда там выходить? Не стоял же он там всё это время! Или стоял?

Вроде не старый, лет тридцати с небольшим на вид, но седой. Одет странно, как в фильмах довоенных: рубаха полосатая, залатанные штаны заправлены в кирзачи. На голове фуражка, за спиной мешок вроде небольшой на лямках.

Как сейчас его вижу, врезался в память намертво.

Посмотрел на нас так, что мурашки по телу побежали. Как бы вам описать этот взгляд? Так, наверно, смотрят из окна поезда те, кто уезжает навсегда. Или те, кто вернулся издалека, из такого далека, что лучше бы оттуда и не возвращаться. На привидение не похож, но и не простой человек, как-то это сразу стало ясно. «Бредун!» — вспомнилось нелепое слово.

Нас всех будто парализовало, а он сделал два шага по направлению к нам, чуть протянул руку в сторону Наташи и тут же опустил. «Таня… нет… не она…» — не сказал, а скорее «прошелестел». Потом опустился на пыльные доски пола, снял фуражку, закрыл голову руками и затих, будто и дела ему до нас нет. Сидит себе и молчит.

Наташа тихонечко так позвала его: «Эй… вы кто?»

Он будто и не услышал, но спустя несколько секунд поднял голову и едва слышно произнес: «Самарский. Василий Демьянович. Второго года рождения. Статья пятьдесят восемь, пункт семь. Четыре года с конфискацией». Медленно, монотонно, как во сне.

Еще немного помолчал, потом добавил уже как-то более осмысленно: «Уходите отсюда, плохое это место. И не приходите сюда никогда… в такую жару». Голос хриплый, глухой, будто до этого сто лет молчал.

Странный мужик, конечно, но никакой угрозы с его стороны вроде не ощущалось, и напряжение немного спало.

Серега спрашивает: «А вы… зачем здесь? Откуда? Что вообще здесь происходит? Про год рождения врёте… на семьдесят лет вы не тянете…» А он, «Демьяныч» этот, только чуть искоса глянул на Серегу и непонятно кому сказал: «Комсомольцы…»

После небольшой паузы вдруг спрашивает: «Какой у вас тут год?»

«Тысяча девятьсот семидесятый, а у вас?» — это Наташка ему, с иронией.

«У меня тридцать девятый, всегда тридцать девятый. Второе августа. Полдень. Сорок восемь градусов по Цельсию… Таня…»

Мы молчим, конечно, переглядываемся. Да и что тут скажешь, одни загадки. При чем тут жара? Таня какая-то. Сумасшедший, скорее всего, но как он тут оказался?