Человек из Санкт-Петербурга - [9]

Шарлотта поднялась:

– Пойдем же, остальное уже легко, – сказала она.

На соседнюю крышу вела лесенка, затем широкий переход, а потом несколько деревянных ступенек, упиравшихся в маленькую, квадратную дверцу в стене. Отперев дверцу, Шарлотта забралась внутрь и оказалась в тайнике.

Убежище представляло собой комнату без окон, с низким потолком и полок из досок, о которые, если не проявлять осторожности, можно было здорово занозиться. Вероятно, раньше комнату использовали как склад, но теперь о ней совсем забыли. В одном ее углу была дверь в чулан, примыкавший к детской. Шарлотта открыла это убежище лет в восемь или девять, и время от времени пользовалась им во время своих игр – в которые, как ей казалось, она играла всю жизнь – чтобы спрятаться от назойливого присмотра. На полу были набросаны подушки, в банках стояли свечи, тут же коробка спичек. На одной из подушек валялась потрепанная, бесформенная игрушечная собака, которую пришлось спрятать здесь лет восемь назад, когда Марья, гувернантка, пригрозила выбросить ее. На крошечном случайном столике стояла треснувшая вазочка с цветными карандашами, и лежал красный сложенный несессер для письменных принадлежностей. В поместье Уолденов каждые несколько лет проводили инвентаризацию, и Шарлотта хорошо помнила, как их экономка, миссис Брейтуэйт, говаривала, что пропадают самые странные вещи.

Белинда забралась в комнатушку, и Шарлотта зажгла свечи. Вынув обе книжки из-под платья, она прочитала названия. Одна называлась «Домашняя медицина», а вторая «Романтика сладострастья». Медицинская книга как будто обещала больше. Усевшись на подушку, она открыла ее. С виноватым видом Белинда села рядом. Шарлотте стало казаться, что вот сейчас она раскроет тайну самой жизни.

Она начала перелистывать страницы. В книге содержались подробные описания и советы по поводу ревматизма, переломов, кори, но когда дело дошло до деторождения, все вдруг стало необычайно туманным. Описывались какие-то непонятные схватки, отход вод, пуповина, которую следовало перевязать в двух местах, а потом перерезать ножницами, предварительно окунув их в кипящую воду. Совершенно очевидно, что эта глава была написана для людей, хорошо осведомленных в данном деле. Был там и рисунок обнаженной женщины. Шарлотта заметила, но постеснялась сказать об этом Белинде, что у женщины на рисунке не было волос в том месте, где у самой Шарлотты их была масса. Тут же прилагалась и диаграмма, изображающая младенца в животе у женщины, но не указывалось способа, каким младенец мог выйти наружу.

Белинда сказала:

– Должно быть, доктор разрезает тебя.

– А что же делали в старину, когда не было никаких докторов? – спросила Шарлотта. – Нет, эта книга никуда не годится.

Наугад она открыла вторую и прочитала первую же попавшуюся на глаза строчку: «Она оседала медленно и сладострастно, пока не оказалась полностью пронзенной моим твердым древком, после чего и начала свое восхитительное раскачивание взад и вперед».

– Интересно, что бы это значило? – спросила Белинда.

* * *

Феликс Кшессинский сидел в купе и ждал, пока поезд отойдет от вокзала в Довере. В купе было холодно. Он сидел совершенно неподвижно. Снаружи было темно, и он мог видеть свое отражение в окне: высокий мужчина с аккуратными усиками, в черном пальто и котелке. В сетке над головой лежал маленький чемоданчик. Он мог бы сойти и за коммивояжера, торгующего швейцарскими часами, однако при более пристальном взгляде становилось ясно, что пальто у него дешевое, чемоданчик картонный, а лицо и вовсе не могло бы принадлежать торговцу часами.

Он был погружен в мысли об Англии. Он помнил, как в молодости считал английскую конституционную монархию идеальной формой правления. Это воспоминание позабавило его, и плоское, белое лицо, отраженное в стекле, изобразило нечто, похожее на улыбку. С тех пор его взгляды относительно идеальной формы правления переменились.

Поезд тронулся, и уже через несколько минут Феликс наблюдал, как над кентскими садами и полями хмеля садилось солнце. Он никогда не переставал удивляться, какой же красивой была Европа. Увидев ее впервые, он испытал глубокое потрясение, так как подобно любому русскому крестьянину, он просто не мог себе представить, что мир может так выглядеть. В тот раз он ехал в поезде, вспомнилось ему. До этого он проехал сотни миль по малонаселенным северо-западным окраинам России с их чахлыми деревцами, жалкими, утопающими в снегу, деревнями, петляющими, разбитыми дорогами. И вот в одно прекрасное утро он проснулся уже в Германии. Разглядывая ухоженные зеленые поля, мощеные дороги, изящные домики в чистеньких деревушках, он решил, что попал в рай. А потом в Швейцарии, сидя на веранде небольшого отеля, согреваемый лучами солнца и одновременно любуясь снежными вершинами, попивая кофе и откусывая от свежей, хрустящей булочки, он подумал: как же должны быть счастливы здесь люди.

А теперь, наблюдая, как просыпаются ранним утром английские фермы, он вспоминал рассвет над его родной деревней – серое, облачное небо и резкий ветер; промерзшее поле с льдистыми лужами и комьями смерзшейся травы; сам он в изношенном зипуне и валенках, с почти отмороженными ногами; рядом с ним его отец в потертом одеянии бедного сельского священника, с жаром доказывающий, что Бог добр. Его отец любил русский народ, потому что его любил Бог. Но Феликсу давно было ясно, что Бог ненавидел этих людей, раз так жестоко к ним относился.