Человек из красной книги - [94]

Адольф Иванович смотрел на домработницу и, чтобы каким-то образом избежать неловкости своего присутствия, спросил:

– А как они познакомились, Настенька, не припомните?

Она подняла на него глаза, и Цинк с удивлением обнаружил, что горькое, лишь несколько мгновений назад образовавшееся в них, столь же стремительно обернулось заинтересованным вниманием к его вопросу.

– Как познакомились? – Настя шмыгнула носом и развела руками, – А так и познакомились… – Честно говоря, она понятия не имела о том, как произошла встреча хозяина и хозяйки, на каком рубеже космического знания и производства столкнулись интересы чертёжницы и главного конструктора, но ей очень хотелось ответить, и по возможности обстоятельно, так, чтобы лишний раз приблизить себя к семье и укрепить у гостя впечатление о важности занимаемого ею места. – Так вот, и говорю, – продолжила она, попутно прикидывая в уме историю женитьбы и любви. – Он, значит, сам-то, Павел Сергеич, работал в ту пору… – В этот момент в дверь позвонили, она вскочила со стула и развела руками, на этот раз извинительно. – Пришли, стало быть, пойду открывать, а вы тут сами побудьте пока, ладно?

Они вошли: сам и двое при нём – похоже, сотрудники. Цинк поднялся, молча поклонился. В ответ Царёв кивнул и произвёл рукой приглашающий жест, указывая на стул возле стола. Странная ситуация разворачивалась возле поминального накрытия, объединявшего двух зрелых и честолюбивых мужчин, потерявших самое дорогое, при том, что каждый ещё недавно рассматривал другого в качестве источника основных семейных неприятностей и неудобств. Но если Павел Сергеевич, отыскав тестя и принимая его сейчас в доме, рассчитывал ограничить общение лишь положенным ритуалом, то Адольф Иванович смотрел теперь на зятя другими глазами. В этот момент он уже не думал о том, что из-за своего подлого и склочного характера, из-за этого идиотского заблуждения, умноженного на незаслуженную и уродливо скроенную ненависть к этому человеку, он, по сути, потерял дочь. Нет, теперь в голове его роились иные мысли – как, каким путём повиниться перед всеми ними: перед памятью покойной дочери, перед её великим мужем и даже перед этой милой Настей, которая, как многолетний член семьи, была свидетелем того, как страдала и терзалась его девочка, его Женюра, не имея расположения родного отца. Он же, урод, каких поискать, даже не захотел выслушать дочь, он просто не стал вникать, прекратил общение, наложив собственный запрет на тему жизни её с человеком, узнать о котором так и не удосужился, вбив в свою больную голову эту дурацкую версию. Где, в какой момент произошло с ним такое, отчего злой рок, многие годы преследовавший его и раньше, так убийственно чётко сработал именно в тот раз – почему?

Они сели, Царёв разлил по рюмкам, взял полуминутную паузу. Затем сказал:

– Здесь сейчас самые близкие, не хватает только нашей дочери. Есть и другие близкие, но так получилось, что эти четыре года, для нас счастливые, мы с Женей прожили в отдалении от многих, потому что нам было так хорошо, как не бывает, хотя… и теперь стало так, как не должно было быть никогда и ни с кем. Я никогда не прощу себе того, что моя жена погибла по моей вине. Я не настоял, не подумал, не проследил. Если ты слышишь сейчас меня, милая моя, прости. Если нет, то пускай мои слова когда-нибудь долетят до тебя, как и моя вечная любовь и вечная память. – Он приподнял рюмку: – Выпьем. И пусть земля и небо примут тебя такой, какой ты была: умной, чистой, любящей и любимой. – Он чуть помедлил, вероятно, не решаясь сказать, но всё же сказал: – И ещё. Я выполню твою просьбу, хотя знаю, что ты уже никогда не выполнишь мою: ты знаешь, любимая, о чём я. Но когда-нибудь мы обязательно встретимся на поляне эдельвейсов, потому что оба мы об этом мечтали.

Все молча выпили и поставили рюмки на стол. Настя попробовала было выпустить из себя очередной причитальный звук, но Царёв лишь слегка повернул в её сторону голову, и звук оборвался, не успев начаться. Тогда она поднялась, обошла всех и вновь наполнила рюмки. Вслед за Царёвым поднялся Цинк.

– Я никого не любил так, как свою дочь… – медленно проговорил Адольф Иванович, – наверное, эта слепая отцовская любовь так и не позволила мне стать мудрей и лучше… и в итоге получилось то, что получилось… последние годы мы не общались… и я… никогда себе этого не прощу… – Слова, что он произносил, выходили какими-то неровными, с затыками, горло сводило слабыми спазмами, которые ему едва удавалось преодолевать. Не хотелось ничего: ни держать в руке поминальную рюмку, ни смотреть в глаза этим людям, ни делиться с ними откровениями, поскольку он не знал, продолжают ли они его ненавидеть, как когда-то ненавидел он, несчастный в своём отцовском горе, не зная, не чувствуя и не видя их ровно так же, как и всех прочих, кто вынудил его жить этой чужой одинокой жизнью. Однако он продолжил говорить, потому что, даже если и не был впрямую виновен в смерти дочери, то во всём остальном вина лежала только на нём самом; и если бы его Женюра была сейчас живой, то никто не знает, где бы он теперь был и что бы продолжал думать обо всех тех, кто забрал её у него… – Я не знаю, за что чёрная судьба отняла мою дочь, лучше бы она взяла меня вместе с моим чёрствым сердцем и неприкаянной головой, но одно скажу: если и было в моей жизни светлое и настоящее, что останется со мной до конца, то это она, Женюра.