Человек из красной книги - [84]

«Нет, не может быть, не бывает такой катастрофы, которая отобрала бы у меня мою единственную девочку, мою умную славную Женюру, – думал Цинк, продолжая сидеть на том же стуле в полутёмном помещении, оставленном людьми, – почему – её, как, за что?»

Последние годы он не то чтобы увял физически, но вся жизнь его, обретя с потерей дочери окончательную бессмысленность, приобрела оттенок безысходности. Он оставался незаменимым на своём более чем скромном посту. В какой-то мере ощущение потребности в этих его нехудожественных умениях помогало держаться на плаву: в ином случае просто оставалась труба. Он был нужен им больше, чем они ему, поскольку никто из них не умел исполнить работу с такой тщательностью и красотой, которую невозможно было не оценить. Разумеется, это никак не замещало Цинку его добровольного отказа от занятий живописью, но в редкие моменты он ловил себя на том, что, вычерчивая очередной эскиз разработок, ему хочется тут и там добавить розового, уведённого ближе к краям работы в бледно-лиловый и, залив таким необязательным образом лист, сделать получившуюся отмывку фоном рабочего чертежа.

То, что произошло между ним и Женькой, логическому объяснению не подлежало. В основе конфликта с дочерью лежали эмоции, причём исключительно с его, отцовской, стороны. Он, конечно, помнит, что впал тогда в бешенство, которое ему едва удавалось сдерживать: сам-то он понимал, во что она ввязалась, в какую чудовищную историю, сама того не ведая, однако даже это не должно было довести до того, чему он позволил случиться. Она уехала тогда, просто подхватила чемоданчик и исчезла из его жизни, ушла в ночь и не вернулась. Он же, странное дело, не стал препятствовать, более того, раздражённость его не только не ослабла, но ещё и добавилась тем удивившим его фактом, что дочь ушла, категорически отказавшись вслушаться в его слова.

Дальше – больше: поженилась-таки с убийцей этим, с людоедом. А потом выдержала время и звонить начала, на крепкость пробовать: раз, другой – думала, разжалобит, перешибёт его старую жизнь своей новой. А не вышло. Он всё ждал, когда дотукает, поймёт, что натворила, и скажет ему, мол, прав ты был, отец, все они нелюди, все от лукавого, все успели нагадить в вечность подлостями своими и обманом, но только одних утопили потом, не простили, остальные же так и плавают на лёгкой воде, неизвестно кем прощённые и ничем не запачканные, как этот её, что «там» окопался, откуда продолжает вниз команды спускать да пропуска на въезд подписывать.

И всё-таки он сразу понял, что Женюры больше нет, как только услышал в трубке этот голос. Теперь все поздно, всё исчезло вместе с надеждой на будущее, которое, как он был уверен, даст о себе знать.

Ничего не хотелось, даже вставать с этого проклятого стула, который будто приковал его к себе, не давая свободы двигаться, думать, дышать. Однако он оторвал от него тело, вышел на улицу и, постояв ещё сколько-то в неподвижности, побрёл в сторону круглосуточных авиакасс. Отпустят – не отпустят – об этом вообще не думал. Тут же понял, что ни денег с собой нет, ни паспорта, развернулся обратно, ехать домой, через весь город к себе на окраину. Там он раскрыл заначку, сунул в карман, прихватил паспорт и вновь поехал в центр: это было по-любому лучше, чем сидеть на месте, оставшись наедине со своими мыслями. Больше не для чего было жить, совсем: картин не было, дочь погибла, девятиметровка так и не превратилась в обещанную на работе однушку, а лишь сделалась очередным волоском в нескончаемом хвосте на улучшение жилищных условий. Отцовской могилы, которую мог хоть изредка навещать, тоже не существовало ни на какой земле, куда ему был допуск. В качестве отдушины до последнего времени оставались в жизни его две вещи – библиотека и женщины.

Что до первой, то ходить не ленился, навещал по мере приступов интереса к жизни, тем более что выбора не было, разве что – к себе на окраину, к вечернему выпуску «Вестей с полей» да пораньше спать, заткнув уши ватными свёртышами против соседских шумов. А тут, если лишний раз пойти покопаться, глядишь, чего-нибудь и нароешь особенного, как порой случалось, когда он, в очередной раз обаяв пожилую библиотекаршу из бывших эвакуированных, забирался в самые дебри библиотечного фонда и выуживал оттуда что-то стоящее. Так было, когда удалось отыскать дореволюционного издания брошюру «Колористические особенности живописно-пластической системы итальянских мастеров первой половины XVII века». Такое бывало и потом, когда откуда-то из неразобранных и подпорченных сыростью остатков печатной продукции Цинк извлекал на свет божий пожелтевшие книженции, на чьих страницах, обжатых нимбами бумажной ржи, никому не известные мудрецы объясняли разницу между художественностью восприятия искусства в целом и средством достижения дополнительного гармонического удовольствия от того же самого, но только уже чистыми визуалами и кинестетиками, выделенными автором в отдельную художническую популяцию наслажденцев.

Исследовать тамошние недра ему разрешили вскоре после того, как они душевно потолковали с этой интеллигентной тётушкой, которая так и осталась в Караганде, отжив эвакуацию и здесь же похоронив мужа. Она и насоветовала поискать то и другое в нетронутом по сути фонде, списанном за утратой качества единиц хранения и пока не утилизованном. Многое из того, что выискалось, в своё время безвозмездно передали Центральной областной библиотеке московские и ленинградские временные поселенцы, прибывшие сюда в эвакуацию. Они, перед тем как вернуться домой, чем сумели, отблагодарили Караганду, выручившую их на время немецкого нашествия на родные города. Однако и это малое поддерживало Адольфа Цинка, подзаряжая его аккумуляторы и невольным образом сохраняя желание если и не вернуться к прошлому занятию, то хотя бы не утратить с ним последнюю связь.